Ноябрь 1982. Умер Леонид Ильич Брежнев. Через неделю-другую после похорон, вызывает меня к себе главный режиссер Молдавской филармонии и приказывает: «В ознаменование… птфу, черт!.. в упоминание лично дорогого Леонида Ильича… ты обязан включить в свой репертуар… первые пять страниц из… его бессмертной книги «Целина»!..» «Да, но это же невозможно читать со сцены! – выпендриваюсь я. – Сами же видите – никакого художественного порыва… у лично дорогого!..» «На то ты и артист! – режиссеру явно было не до шуток. – И, как один из немногих артистов разговорного жанра (нас таких было двое – я, да Марина Лукач, ныне народная артистка Белоруссии) нашей Филармонии, ты просто обязан найти, вернее, вычислить эти… художественные порывы, что заставили лично дорогого… взяться за перо!»
Что делать? – с зарплатой аж в 800 рублей в месяц (сопоставляя с нынешней демократической эпохой, это примерно 1000 долларов) конечно же вычислишь… что творилось в душе незабвенного и лично дорогого… Что до того, что все это главный редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский написал (и об этом знали на всех кухнях нашей необъятной родины), так дорогой мой Костя, выбирай: или деньги, или правду об авторстве «Целины»!..
Терзания, сомнения, и, в заключение - уверенный вердикт жены: деньги!..
Ну, что ж, деньги так деньги!..
…Двухтысячный зал Национального Дворца переполнен. За кулисами суета, волнения всякие, а я, спрятанный в какой-то темный угол, все дергаюсь туда-сюда поймать еще не пойманную мной внутреннюю сверхзадачу предстоящего выхода на сцену: какой это такой тайный смысл кроется в этом первом предложении лично дорогого «Есть хлеб – будет и песня»?..
- Юрий Садовник! – объявляет ведущий концерта. – «Не жалею, не зову, не плачу»!.. Авторская песня, на стихи Есенина!..
Садовник выходит, делает вид, что настраивает давным-давно настроенную гитару… И просто, без всяких там сверхзадач, давай исповедоваться изумленному залу, что он, дескать, на самом деле не жалеет, не зовет и, тем более, не плачет… Удивительнейшее из метаморфоз: чем больше Садовник напевает людям о том, что по крупному, в этой бренной жизни не стоит ни жалеть, ни звать и ни плакать, зрители делают как раз наоборот - и жалеют о чем-то, и, всхлипывая, зовут кого-то, и, приподнимая воротники, плачутся о ком-то!..
Можно только себе представить, какого мне было выйти после этого триумфа Садовника и, целыми пятью страницами, убедить зрителей в том, что, в принципе, плакаться надобно не по поводу того, что какая-то там медь льется с каких-то там неясных кленов-листьев, а плакаться надобно от… счастья!.. Ибо, товарищи зрители, своей великой книгой, лично дорогой Леонид Ильич… окончательно нас убедил: если есть хлеб, значит, будет и песня!..
…Более деликатной ситуации трудно себе придумать – зрителям понравилось!.. То ли они вдруг осознали, что хлеб на самом деле есть основа всех будущих песен, то ли оттого, что, поклонившись, я врезался мордой в торчащий предо мной микрофон, да так, что тот с треском ударился о пол и начал почему-то громко свистеть… А, может, это были остатки аплодисментов для Юрия Садовника - тоска по весенним гулькам ранним, когда каждый из нас, не думая о смерти, скачет иногда на своем розовом коне, не так уж и быстро выскальзывает из тревожной души человеческой… Как-никак, хоть и одобряла ненадежную для брачных уз артистическую деятельность только из-за упомянутых 800 рублей, мое выступление одобрил и главный цензор – жена. Один лишь казус случился после концерта: кто-то из начальников пригрозил Садовнику, что с либерализмами в искусстве надо заканчивать!.. Экобы он это специально вышел на сцену, в обнимку с Есениным: не успели гроб с Брежневым в могилу опустить, а тут, в Молдавии, понимаете-ли, уже на всю ивановскую поют, дескать не жалеем, не зовем и не плачем…
Бедный и добрый, и действительно лично дорогой для всей нашей филармонической братии Леонид Ильич!.. В каждом молдавском селе – Дома культуры, кружки художественной самодеятельности… И, главное, пелось и мечталось, и приезд профессиональных артистов превращался в подлинный праздник для всех их обитателей… И, в конце концов, какая разница на каком именно языке ты, профессиональный или начинающий, поешь, или стихотворение читаешь со сцены! Я уже как-то писал об этом, но, убейте, хочется еще раз повторить…
…Так вот, я где-то в шестом или седьмом классе. Сельский клуб. Раз в два месяца в клубе том - поэтические вечера. Народу - яблоку негде упасть! Среди жаждущих поздороваться со славой на первом месте, конечно же, я. Выхожу на сцену и выполняю отцовскую домашнюю заготовку: левую ногу - вперёд, вычисляю в зрительном зале отца, протягиваю к его макушке руку, нахожу точку в потолке и: "Сволочи, народ вам не простит!" (так начиналось одно стихотворение, посвящённое борьбе алжирского народа за независимость). Крикнул громко и убедительно, так что некоторые односельчане, решив, что я лично их назвал сволочьём, потом косо посматривали в мою сторону. С голосовыми связками, значит, у меня было всё в порядке, да вот беда: у нас почему-то считалось, что если твоё стихотворение короткое - это признак тупости. Отцу такая перспектива совсем не понравилась. Подозвал он меня, кинул книжку и сказал: "Если не выучишь наизусть - велосипеда тебе не видать"! А то был незнакомый мне тогда Маяковский с его поэмой "Хорошо!". С одной стороны - велосипед, с другой — длиннющая поэма об Октябрьской революции. Как и полагается в таких мальчишеских случаях, велосипед взял верх!
…В день концерта спокойно выхожу на сцену и объявляю: «Владимир Маяковский! Поэма «Хорошо!».. Пауза… Зал ещё не в курсе, какую бомбу я ему приготовил. Отец показывает рукой, мол, с велосипедом всё будет в порядке… И тут я нажимаю «на курок»: «Сто строф»!!! Конечно, это была настоящая бомба, а не игрушечная граната. Среди зрителей прокатилось нечто вроде "Хана нам, ребята!». «Дул, как всегда, октябрь ветрами!» - торжественно и громко начал я отрабатывать свой велосипед. Село молдавское, поэма русская и, прикинув в уме, что сто строф — это надолго, мужики, пригибаясь, по одному начали выходить на перекур. Потягивают свои самокрутки и считают: «Восемнадцать. Девятнадцать. Умный пацан!» Перед самым финалом, там, где Зимний уже почти взят и где подлая буржуазия дрожит от страха, я уже еле держусь на ногах. «Девяносто семь, - кричит зал, - девяносто восемь»! Отец бежит к сцене и еще раз показывает мне жестом: держись, Костя, велосипед уже дома!..Господи, что творилось в зале! Рукоплескания, шум, гам!.. На пару дней я стал настоящим героем нашего села. Молоденькая учительница литературы выскочила тогда на сцену, взяла меня за руку и торжественно спутала мне карты стать когда-нибудь космонавтом: «Товарищи, если этот мальчик не пойдёт учиться на артиста, он совершит страшный грех перед всем молдавским народом»! Что мне оставалось делать? Посмотрел я на покорённую мною публику, закрыл глаза на минуту, и почудилось мне, что у моих победоносных ног собрался весь молдавский народ, который, прижав руку к сердцу, умоляет меня: «Костенька ты наш родной, вся надежда на тебя»! Золотые были времена, настолько чистые и светлые, что, тревожа иногда их наивную гладь, волей-неволей чувствуешь: вот-вот заплачешь!..
…Что до «Целины» Леонида Ильича, так убейте, но сегодня, сопоставляя, что и как с моей непонятной мне самому жизни, докладываю: я ей благодарен! Во-первых, она, по инерции как-то, пока Андропов, выставив на обозрение свои стихи, не отодвинул ее на второй план, худо-бедно, но давала мне возможность получать в Филармонии положенные мне 800 рублей… К тому же я еще молодой, и цензор-жена довольна, и перед бачойским тестем-бригадиром, вместо «а ну брось свои ненужные книжки, Костаке, да бери лопату и кидай подальше» незаметно для всех, вырос до «а не попробовать ли нам с вами, в паузах между книжками, Константин Дмитриевич, стаканчик-другой холодненького Каберне?».. Что еще человеку-артисту, да еще с бывшими замашками альфонса надобно?.. Во-вторых «Целина» привела меня к главному поэту моей жизни Николаю Михайловичу Рубцову… Измучился я как-то все доказывать людям, что, дескать, если есть хлеб, так, значит, обязательно будет и песня, зашел в библиотеку и выдохнул: дайте мне что-нибудь, пожалуйста, про хлеб, но только – что б как-то покороче было!.. И, представьте, дали!..
Николай Рубцов
ХЛЕБ
Положил в котомку сыр, печенье,
Положил для роскоши миндаль.
Хлеб не взял.
— Ведь это же мученье
Волочиться с ним в такую даль!—
Все же бабка сунула краюху!
Все на свете зная наперед,
Так сказала:
— Слушайся старуху!
Хлеб, родимый, сам себя несет…
...Это было не просто стихотворение, это оказалось стихотворением-судьбой! И с тех пор вряд ли сыщется в Кишиневе
перекресток, где бывший артист Константин Мунтяну не остановил бы кого-то из знакомых, чтобы прочитать ему что-нибудь из Рубцова… Сначала из книжки, а потом обнаружилось, что наизусть… И удивительно: вот встречный замученный демократическими выкрутасами молдаванин, и видно, что о великом поэте из Вологды и слыхать не слыхивал, а вот слушает, и не просто слушает а, бывает, что и сам того не ведая, что творит, бывает, что последнюю рубцовскую строку раньше меня, читающего, произносит! Из миллиарда всевозможных последних строчек угадывает одну-единственную верную миллиардную строчку!.. Что это такое? И как все это объяснить? Не кровеносными ли невидимыми духовными сосудами, которыми, на зависть врагов, питаются и на века будут питаться наши православные народы?
...Фильм имел успех. Копаешься иногда в интернете и вдруг обнаруживаешь: его смотрели от Находки до Калининграда, и от Архангельска до Луганска… А в школах Барнаула его на уроках по русскому языку смотрят… И только в Молдове мало кто его видел… Почему, как так и зачем – долгая история… Отснятого материала оказалось много, и можно было, конечно, иначе смонтировать фильм. Ну, например, сделать историю о том, как был убит Рубцов… Я каждую минуту того трагического дня, с 18 на 19 января 1971 года, проплакал, каждое движение ныне живущего следователя Меркурьева изучил, ан нет – это не наша с Юрием Садовником задача!.. Это сделали другие, и я видел, как усталые от каждодневного негатива люди выходили из зала… «…С благодарностью смотрели сквозь слезы…» Так нам многие написали…
