Родился я 19 февраля 1919 года в городе Перми. Вообще-то наша семья тогда жила в Кунгуре, но во время Гражданской войны, мой отец воевал на Колчаковском фронте, и когда мама приехала его навестить, то там у него меня и родила.

Отец у меня был высококвалифицированным токарем на одном из мотовилихинских артиллерийских заводов, и с радостью принял революцию. Глядя на то, какая жизнь была кругом, он еще в молодости активно включился в политическую борьбу, после революции добровольно вступил в Красную Гвардию, а во время Гражданской войны воевал в Красной Армии.

А мама была дочерью простого сапожника, но так как в их семье было больше десяти детей, то жили они очень и очень бедно, поэтому брат ее матери взял маму на воспитание в свою семью.

В Кунгуре наша семья прожила где-то до 1932 года, а потом отца перевели на работу в Свердловск и мы переехали вслед за ним. Вначале отец работал на строительстве обувной фабрики, а когда построили, его назначили ее главным механиком.

Нашей семье выделили небольшую двухкомнатную квартиру в старом двухэтажном купеческом доме на Набережной. Но квартира была не отдельная, а коммунальная. У нас, например, кухня была на три квартиры.

Я окончил 10 классов в Свердловской "Образцовой школе №2 имени Тургенева". Образцовой она называлась, потому что там были повышенные требования к качеству образования.

В физическом плане я заметно выделялся среди сверстников, потому что лет с двенадцати много занимался спортом. В секции «Юный динамовец», а потом и в спортклубе «Динамо» я занимался гимнастикой и достиг 2-го взрослого разряда, выигрывал городские соревнования среди школьников 9-10-х классов. Кроме того, занимался и акробатикой, и в футбол играл, защитником был. Подтянуться для меня было вообще не проблема. Думаю, раз пятьдесят мог.

Мне, конечно, приходилось частенько драться, потому что я был старшим из братьев, у меня ведь еще были два младших брата Николай и Владимир, и я должен был их защищать. Но в нашей округе все знали, что братьев Окишевых обижать нельзя.

Нельзя сказать, что мы голодали, но есть хотелось всегда. А мясо у нас вообще бывало только по праздникам, и ели мы его очень редко. Но вот уже когда в 1940 году я приезжал в отпуск домой, то от людей слышал, что жить стали заметно лучше.

Я был комсомольцем, а комсомол в те годы шефствовал над авиацией и военно-морским флотом. И я вошел в группу из 60-70 человек, которую отправили в Ленинградское Высшее Военно-морское инженерное училище имени Дзержинского. Причем, это было не после того как я окончил школу, а после 9-го класса. В это училище меня приняли, и где-то целый месяц я там прозанимался, проходил «курс молодого краснофлотца». Но потом оказалось, что состав курсантов должны были утвердить в какой-то инстанции в Москве, но оттуда пришло распоряжение на год отправить меня домой. Причем, во время, учебы в 10-м классе я бы продолжал числиться курсантом, но через год должен был бы вернуться обратно.

Прошел год и когда мы сдавали экзамены на аттестат зрелости, меня вдруг вызвали в обком Комсомола и говорят мне: «Мы вас направляем в авиационное училище». А я ведь уже все, мечтал стать настоящим моряком и пытался объяснить, что должен вернуться в Ленинградское училище, что я как бы в отпуске, и уже числюсь курсантом. Но когда при мне пошло обсуждение, то было сказано примерно так: «Все комиссии он уже прошел, так что фактически готовая кандидатура». У них видно была какая-то разнарядка на определенное количество курсантов для летных училищ, и мне дали направление в Чкаловское авиационное училище.

Можно сказать, что я уже побывал в моряках, и мне хотелось обратно, поэтому я пытался как-то возражать: «Как же так, я же уже практически принят». Но меня осадили очень быстро: «Если ты патриот, если ты комсомолец, то выбирай. А нет, так мы сами примем меры. Или будешь учиться куда направим, или положишь комсомольский билет на стол... Но ты не переживай, комсомол тебе доверяет, ты должен это ценить, а нашей стране нужны еще и летчики». Нужно понимать, что тогда было такое время и такая дисциплина, что на такие вещи нравится - не нравится, вообще не смотрели. Было одно слово – «Надо!».

У меня уже было направление на учебу в Чкаловское училище, были оговорены сроки, когда мы должны были ехать туда, но перед самым отъездом представитель этого училища, капитан Соломатин, вдруг заявил мне: «Ваши документы я направил в Арамильскую школу пилотов, будете учиться там».

В Арамильском училище, я считаю, все было организовано правильно и грамотно: учебный процесс, да и все остальное. Взаимоотношения между курсантами тоже были дружеские, и все старались помогать друг другу, хотя состав курсантов был достаточно разнородный. Я, например, был не просто после десятилетки, а после образцовой школы, но с нами ведь учились и такие ребята, которые пришли буквально с заводов, и у которых было всего по семь классов образования. Причем, был один важный нюанс. Ведь училище готовило инструкторов аэроклубов, поэтому нас старались так основательно обучить, чтобы мы потом не только сами хорошо летали, но и теорию отлично знали, и чтобы могли ее сами грамотно объяснять.

Курсанты учились совершенно по-разному, некоторых вообще списывали за неуспеваемость. Например, в нашей летной группе из первоначального состава в семь человек окончили школу только пятеро, т.е. формального подхода не было и ни кого за уши в учебе не тянули. Но зато те, кто хотели учиться, летать, то старались и находили для этого любую возможность. Я, например, договаривался со стажерами, чтобы полетать с ними во время их учебных полетов. Во-первых, стажеры выполняли некоторые фигуры высшего пилотажа, и, летая с ними, я получал общее представление, что меня ждет, и потом это уже не было для меня новинкой. И, во-вторых, это время включалось в общий налет и записывалось в летную книжку, а это всегда плюс.

Вообще, летали мы, что называется плотно, нас в этом не ограничивали. Когда предстояли полеты, то подъем был в 3 часа утра. Завтрак, подготовка, и с пяти до одиннадцати были полеты. Потом теория, обед, и опять изучение материальной части и теории. Но, кстати, училище у нас было не военное, а гражданская школа ОСОВИАХИМа. И хоть мы и ходили в военной форме, но присяги не принимали. Изучали мы только По-2 и Р-6, был такой разведывательный самолет. Из курсантов у нас никто не разбился, а вот два инструктора как-то погибли.

Во время моего первого самостоятельного полета я немножко растерялся. Когда пошел на посадку вдруг резко сменился ветер, и я оказался к этому не готов, потому что знаний в этом отношении мне еще не хватало. А я газ уже сбросил, и смотрю, не дотягиваю до посадочной полосы, поэтому пришлось уйти на второй круг. Но фактически я тогда вовремя принял правильное решение.

Летать мне очень нравилось, и училище я окончил с хорошими оценками. Даже наш инструктор мне говорил, что я рожден быть летчиком, причем, со своим почерком. Потому что у меня была своя особенность. Дело в том, что на посадку я шел не как все. До высоты 5-6 метров как обычно, а потом парашютировал, делал так называемое высокое выравнивание, вот такая у меня была особенность. Причем, со стороны это выглядело вроде даже как неграмотно, но просто у меня был такой собственный стиль при посадке.

И даже когда мы четыре раза прыгали с парашютом, мне не было страшно. Во-первых, мы так привыкли к полетам и высоте, что нам даже казалось, будто с трехсот метров можно вообще без парашюта прыгнуть. А во-вторых, был такой азарт, что не хотелось уступить другим ребятам ни в чем, поэтому даже очертя голову прыгали.

В училище мы проучились год и десять месяцев, а потом весь наш выпуск прогнали через военкомат, присвоили нам звания младших лейтенантов, и раскидали по разным авиационным частям. Кого куда, а меня направили на Дальний Восток. Тогда, как раз разворачивались события на Халхин-голе, и я получил назначение в 6-ю резервную эскадрилью, которая базировалась недалеко от станции Среднебелой, это в Амурской области, почти у самой границы с Маньчжурией. Наша эскадрилья предназначалась для обучения новичков и освоения новой материальной части, поэтому в боях мы не участвовали.

Приехали мы туда поздней осенью, и первое время нам даже негде было жить. Еще ничего не было построено, поэтому пришлось какое-то время пожить в палатке... Туго, конечно, пришлось... Помню, в столовой приходилось замерзший хлеб топором на куски рубить... И только в феврале или в марте 1940-го стали сдавать готовые строения.

И сейчас я вот вспомнил, что на Дальнем востоке в комсоставской столовой каждый день на завтрак нам постоянно давали кетовую икру. Первое время мы буквально объедались ею, а потом даже смотреть на нее не могли. Удивительно сейчас такое вспоминать.

Занятия гимнастикой я не оставлял, и в нашем летном полку в рамках самодеятельности организовал группу партерных гимнастов. Еще в Свердловске после окончания 9-го класса мы с ребятами как-то пошли в баню. И чтобы их удивить, я сделал стойку на руках на тазике. А буквально рядом со мной на лавке сидел мужчина лет тридцати, и по его виду было видно, что спортсмен. Когда он это дело увидел, и прямо там, в раздевалке стал меня расспрашивать: «А что еще можешь делать? Преднос сможешь?» И когда я ему рассказал, что умею, то он мне предложил: «Я работаю в цирке-шапито перед «Уралмашем». У меня партнер с травмой паховых колец лежит в больнице, и может, мы попробуем с тобой поработать и сделаем номер?"

Как раз были каникулы, заняться особо было нечем, и я согласился. Мы с ним немного позанимались, и, действительно, сделали небольшой номер. Он меня выбрасывал в стойку на руках из разных положений. Он был тяжеловес, а у меня тогда вес был килограммов шестьдесят, и потом он еще привлек в наш номер и третьего парня. В общем, где-то месяц мы позанимались, а потом наш номер принял худсовет, и мы с ним стали работать на манеже.

Родителям я про это вообще ничего не говорил, потому что считал это не работой, а простой ребячьей забавой. Но я же был несовершеннолетний, мне было всего семнадцать лет, и чтобы мне могли платить деньги за выступления, со мной заключили временное соглашение как с учеником. Если не ошибаюсь, то за каждое выступление я получал где-то 37 рублей, но выступали мы не каждый день, а через день, зато в выходные дни у нас было сразу по несколько выступлений. Сумму я уже точно не помню, но точно помню, что в месяц у меня вышло примерно столько же, сколько и у отца, а ведь у него зарплата была большой для того времени - 1 200 рублей. Принес маме все деньги, но так и не сказал, что в цирке работаю, а просто заработал.

Но когда я вскоре сказал папе: «Меня приглашают ехать на гастроли с труппой». То он мне тогда так серьезно сказал: «Никуда ты не поедешь. Тебе надо учиться и заканчивать школу. А таких трупп у тебя еще будет полно». И этот циркач отпустил меня без всякой обиды, потому что он тоже прекрасно понимал, что я работал временно и мне нужно продолжать учебу в школе.

А когда в нашем летном полку увидели, что я такой спортивный парень, то меня назначили физруком, и я с личным составом проводил занятия.

Незадолго до начала войны нашу 6-ю резервную эскадрилью влили в состав вновь сформированного полка и срочно отправили на западную границу. Правда, еще за несколько дней до этого пошли разговоры, что предстоит плановая передислокация, и к нам приходил инженер полка и попросил, чтобы мы помогали механикам разбирать и грузить матчасть. Причем у нас в полку большая часть самолетов была даже не И-16, а их предшественники И-15 Бис.

Но о том, что скоро начнется война, мы не думали, у нас таких мыслей не было совсем. В общем, поехали мы на запад. Причем, все было празднично обставлено, едва ли не на каждой станции наш эшелон торжественно встречали с музыкой, маршами. А тут вдруг, кажется, это была станция Ялуторовск, под Тюменью - тишина. И это было настолько необычно, что мы даже удивились. На станции мы вышли, и смотрим, что у репродуктора собрались люди и идут такие разговоры – «Война...» Пошли к коменданту станции, и он сказал примерно так: «Ребята, вы едете на войну...»

Я вначале даже не поверил: «Да не может такого быть...». Да, в то время было какое-то общее настроение, которое мы воспринимали как какую-то неизбежность, данность, что война непременно будет. Во всяком случае, у нас военных было именно так, потому что столько было уже разных конфликтов и всяких провокаций. Но вот почему-то меньше всего мы ожидали, что на нас нападет именно Германия... Потому что до этого политработники и командиры постоянно проводили беседы, что у нас с немцами мирный договор, к тому же и в «Правде» мы постоянно читали, что это всего лишь провокационные слухи, и мы в это верили...

Но никакого упаднического настроения известие о начале войны у нас не вызвало. Во-первых, потому что нам было всего по двадцать лет, и к тому же нас ведь и готовили к тому, чтобы защищать Родину. А во-вторых, мы ведь ехали с Дальнего Востока, где до этого было много всяких конфликтов, поэтому в этом плане мы уже были морально готовыми ко всему. Мы же еще когда там служили, все недоумевали, почему это нас в бой не посылают? В общем боевое было настроение - воевать так, воевать.

Но наш полк не отправили прямо на передовую, а расположили на каком-то стационарном аэродроме в районе Орши. Расположились, начали изучать местность, а линия фронта к нам неумолимо приближалась... И только потом уже начали летать на боевые задания.

Фактически у меня почти всегда было одно и то же задание - не ввязываясь в бой сопровождать группу бомбардировщиков. Но наша группа сопровождала их только до линии фронта, а дальше с ними уже ходила группа с аэродрома подскока. Так что за линию фронта я сам ни разу не ходил, но мы не сразу возвращались, а должны были барражировать какое-то время, минут 20-30, в районе условных ворот. Мало ли что, вдруг они быстро вернутся? Причем, я точно помню, что группы самолетов всегда были очень небольшие, не больше пяти-шести.

Мне тогда впервые пришлось участвовать в воздушном бою, но он был групповой, и прошел для меня настолько сумбурно, что толком я ничего и не успел понять. Так и запомнил свой первый бой как какую-то круговерть. Мы сбили, кажется, пару немцев, но и они примерно половину наших, хотя у нас с ними были примерно равные силы... Но ведь нужно учитывать, что у немцев было явное преимущество и в технике и в тактике. И я даже помню, что мне удалось пристроиться в хвост немцу, и по моим ощущениям я по нему довольно удачно отстрелялся, но сбил или нет, не знаю, потому что я сразу отвалил в сторону.

Да, у нас были большие потери. За этот небольшой период от нашего полка осталось всего полтора звена... Но ведь нас и не пополняли ни разу, да и летали мы много, обычно по несколько раз в день. Конечно, смерть каждого нашего пилота я тяжело переживал, все же были знакомые... Мы ведь успели хорошо познакомиться, к тому же, насколько я успел заметить, летчики делились на две разные категории: либо молчун, либо говорливый.

Сбили меня 27 июля 1941 года, это был мой 8-й боевой вылет. А получилось так. К тому времени я был рядовым летчиком, но из-за больших потерь незадолго до этого меня назначили ведущим пары. Надо еще сказать, что все время мы летали с одного и того же аэродрома. Причем, к нашему удивлению, за все это время немцы всего лишь несколько раз бомбили нас, да и то без особых последствий, потому что аэродром был капитальный, поэтому там были хорошие укрытия, условия для маскировки и почти никто не пострадал. Лишь один раз, когда нас пробомбили, то пришлось отменить полеты, потому что нужно было зарывать воронки на взлетной полосе. И вот как раз перед последним моим вылетом нас предупредили, что садиться, возможно, придется уже на другом аэродроме.

В общем, на задание мы вылетели вдвоем с моим ведомым, и стали барражировать в определенном квадрате. И вдруг я заметил, что прямо под нами, над нашей пехотой летает немецкий корректировщик, который мы называли «горбыль». Я подумал, что у нас есть преимущество в высоте, потому что мы летели где-то на 2000 метрах, а немец всего на 200-300-ах. К тому же мы были над нашей территорией, поэтому я решил, что мы просто обязаны наказать его за такую неприкрытую наглость.

Я подал условный сигнал ведомому и начал пикировать на немца. Но видно немецкие летчики успели меня заметить, потому что, корректировщик планируя со снижением, начал от нас уходить. Но мы в этом пикировании так сильно разогнались, что у меня от перегрузок самолет очень сильно затрясло. Поэтому чтобы сбросить скорость я перевел машину в горизонт, и вдруг мимо меня пронесся горящий самолет моего ведомого...

Я оглянулся, и увидел, что за мной гонятся штук шесть «мессеров» и по мне лупят... У меня задымилась плоскость, но высота была метров пятьсот, и я решил уйти от них на пикировании и при этом на скольжении сорвать пламя. Я так и сделал, и вроде от них оторвался, потому что немцев за мной уже не было, они видно подумали, что я тоже сбит и бросили меня. Но только я выровнял машину, как почти сразу появилось пламя, причем еще более сильное, чем было поначалу. Но я совершенно точно знал, что это наша территория, поэтому и решил срочно идти на посадку.

Но мне пришлось садиться на слишком высокой скорости, к тому же на вспаханное поле, и я был уверен, что самолет точно скапотирует, и сгорит, поэтому решил покинуть его до этого момента. И, честно говоря, я, когда пошел на посадку, то уже и не думал, что останусь живым, и только в тот момент, когда отстегивал ремни, то помню, что у меня промелькнула такая мысль: «А вдруг все-таки выживу?»

Но только лишь я отстегнул ремни, меня словно из рогатки, буквально выстрелило из кабины, и сильно ударившись затылком, причем, даже не знаю обо что, тут же потерял сознание... И очнулся уже только в доме у колхозников, которые потом на повозке отвезли меня в полевой госпиталь. А оттуда санитарным поездом меня отправили в уфимский госпиталь.

Из-за этого сильного удара затылком я первое время только на фоне окна мог что-то видеть, какие-то контуры, и хотя зрение понемногу восстанавливалось, но из госпиталя меня выписали фактически с клеймом: «К летной работе не допускается».

В Уфимском госпитале я лечился месяца два, но, честно говоря, мне там было просто стыдно находиться, потому что кроме проблем со зрением и головных болей все остальное у меня было нормально, и внешне я выглядел абсолютно здоровым человеком. В основном мною занимались окулист и невропатолог. Помню, что мне давали какие-то лекарства, делали массаж затылочной части головы, и я сам делал специальную гимнастику для глаз. Но при этом у меня было такое впечатление, что меня не выписывают только потому, что по правилам у них было так положено, чтобы человек лечился какое-то определенное время. Но нужно учитывать, что это было самое начало войны, и тогда многое еще было как в мирное время.

В общем, где-то месяца через два меня признали не годным к летной работе, и из госпиталя я поехал прямо домой в Свердловск. А после небольшого отпуска по ранению меня прикрепили в качестве специалиста по авиации к трибуналу Уральского Военного округа и военной контрразведке округа. И вот по их линии меня направили в Тюмень на формирование 175-й стрелковой дивизии, где меня назначили секретарем военного трибунала дивизии.

В этой дивизии я прослужил чуть более полугода. Где-то сразу после ноябрьских праздников 1941-го нашу дивизию отправили на Юго-западный Фронт, а в окружение под Харьковом мы попали в мае 42-го.

Вводили меня в курс дела меня постепенно, и вначале, действительно использовали только как специалиста по авиации. Мне дали почитать где-то десяток различных дел, и я давал по ним свое заключение. Помню, мне пришлось присутствовать при допросе одного деятеля, который выдавал себя за летчика, но его сразу же уличили во лжи. И только потом мне уже стали давать читать дела вообще никак не связанные с авиацией, и спрашивали мое мнение. Причем, при этом я даже не знал вначале, на какой должности я там нахожусь.

А потом у меня состоялся примерно такой разговор с председателем нашего трибунала: «Вы не будете возражать, если мы вас введем в постоянный штат? Ведь вы все равно по состоянию здоровья пока не можете вернуться в авиацию. А у нас вы будете назначены секретарем трибунала со всеми правами среднего командира, и получите звание младшего военного юриста».

И тут у меня встал вопрос, что делать, потому что незадолго до этого начальник Особого отдела дивизии тоже предложил мне пойти к ним на оперативную работу, правда, вначале я должен был пройти двухмесячные курсы. Но я попросил у него время, чтобы подумать. И тогда председатель нашего трибунала дал мне очень дельный совет: «Ты должен учесть, что у нас ты будешь заниматься чисто технической работой: вести протоколы судебных заседаний, различную документацию, к тому же ты уже немного в курсе этой работы, втянулся, познакомился с людьми. А там ты будешь на секретной работе, и если ты захочешь оттуда уйти, то так просто тебя уже не отпустят. Зато от нас ты сможешь уйти всегда».

А это был для меня наиважнейший момент, потому что, уже, будучи в Тюмени я почувствовал, что полностью восстановился физически и опять готов к летной работе. Поэтому я надеялся, что в трибунале я нахожусь временно, лишь до моего полного излечения, и потом опять смогу вернуться в авиацию. Я не раз говорил об этом с председателем трибунала, и он, зная это мое желание, дал мне такой совет. И вот под влиянием этого разговора я и принял решение остаться в трибунале. И уже на формирование дивизии я поехал в качестве штатного секретаря военного трибунала дивизии.

Тогда ведь даже штрафных подразделений еще не было, поэтому часто приговор выносили с такой формулировкой: «Осудить к двум годам лишения свободы условно, с направлением на фронт». Даже немецким лазутчикам давали лет по десять, а вот смертных приговоров в нашем трибунале я что-то и не помню. И я бы не сказал, что уровень наказания был какой-то чрезмерно жестокий.

Конечно, личному составу нужно было как-то объяснить крупные неудачи начала войны, но их списывали на внезапность нападения немцев, к тому же обвинили в нераспорядительности некоторых командующих округов.

Но в дивизионном трибунале работать в качестве секретаря мне не нравилось. Это же была чисто техническая работа, я был фактически писарем. А к технической работе у меня тяги никогда не было и нет. Однако, при всей моей нелюбви к этой работе о переводе я потом даже не заикался, потому что мне казалось, что это уже какой-то вид приспособленчества. Да и какие могут быть на фронте мои личные желания, когда весь народ воюет?

Наша дивизия входила в состав 28-й Армии, и в мае 1942 года мы участвовали в Харьковской операции. Пошли в наступление из-под Волчанска и, насколько я знаю, именно наша дивизия ближе всех прорвалась к Харькову, потому что я совершенно точно помню, что вдалеке мы уже видели трубы знаменитого тракторного завода. И вот тут началось...

По сведениям, полученным от партизан, стало известно, что под нашим нажимом немцы создали мощную авиационную группировку, чтобы под ее прикрытием они смогли беспрепятственно отступить из Харькова. Но все оказалось не так, и немецкая авиация просто житья нам не давала...

Только представьте себе: с 3 часов утра, и буквально до самых сумерек, с перерывом на два часа на обед, нас беспрерывно бомбили... Беспрерывно! И что интересно. По моим наблюдениям, в этой мясорубке у нас в дивизии остались живы только те, кто оказались или на открытой местности или на высотах. А вот все, что было укрыто и замаскировано они подчистую разбомбили... Медсанбат в лесу, артполк, всех разбомбили, а мы как раз оказались на открытом месте и остались живы...

Конечно, что, оказавшись в таком положении, нам пришлось начать отступать. Вообще те бои под Харьковом для меня оказались, пожалуй, самыми тяжелыми за всю войну. Эти постоянные бомбежки, страшные потери, растерянность наших командиров, отсутствие боеприпасов...

Помню, у меня тогда состоялся разговор с одним командиром батареи: «Вон же немецкие танки. Бейте по ним!» - «Да было бы, чем...» И он же мне рассказал, что им выдали всего по два боекомплекта, а чем воевать дальше? В общем, бесконечные бои, жара, голод, эти дикие бомбежки... А в бомбежку, что чувствуешь? Свое полное бессилие... Свист - разрыв, свист - разрыв... Да еще немцы включали на бомбардировщиках специальные сирены, которые сильно действовали на нервы...

Но даже в этой тяжелейшей обстановке я не помню ощущения всеобщей подавленности и паники. Не было такого. Я, например, хорошо помню, как мимо нас отступала какая-то воинская часть. В ней было человек пятьсот, и все они шли стройными рядами.

К тому же по долгу службы мне ведь приходилось общаться с беглецами, которых задерживали, и все они рассказывали одно и тоже: решение прорываться по одному принимали командиры, так как в частях уже не было ни боеприпасов, ни продуктов...

А под Ольховаткой, например, наш комдив поручил нам задерживать всех беглецов, и сколачивать из них боеспособные группы. Так что полной безнадеги и деморализации не было, ничего подобного. Да и как бы мы в таком случае смогли победить хваленую немецкую армию? Конечно, были и паникеры и трусы, но всеобщей деморализации не было. И даже в моей, фактически полностью разгромленной дивизии, определенный порядок все-таки сохранялся.

Именно в 1942 году в каком-то смысле было еще тяжелее, чем даже в 41-м. Ведь под Харьковом в наступление люди шли окрыленные нашими первыми крупными успехами, а тут вдруг такая катастрофа... Конечно, тут уже было не до судебных заседаний... В период отступления мне приходилось брать оружие в руки и участвовать в боях, правда, не часто, хотя именно тогда мне пришлось убить моего первого немца...

В наступлении под Харьковым у меня даже пистолета не было, и я где-то подобрал трофейную винтовку.

А у меня был знакомый офицер связи, которому поручили передать какое-то распоряжение в одно из передовых подразделений. И он решил, что раз там идет бой, и мало ли что, вдруг его ранят, и некому будет оказать помощь, так что вдвоем как-то вернее. Поэтому он позвал меня с собой. В общем, мы с ним пошли, а там идет самый настоящий бой... И хорошо еще, что я догадался прихватить с собой эту трофейную винтовку, потому что в одном месте мы остановились, и он мне говорит: «Вот за той хатой прячется фриц, давай мы его возьмем и обезоружим». И мы решили взять его в плен, но там как получилось. Мы и немец буквально одновременно выглянули из-за угла дома, но я успел выстрелить первым, причем, даже не прицеливаясь, и убил его наповал...

Подошли к нему, это оказался лейтенант, в чистом обмундировании, красивые хромовые сапоги... Я сразу забрал у него пистолет, а сам смотрю на него и думаю: «А ведь он примерно того же возраста, что и я, и у него тоже есть мать...»

Когда мы отступили от Харькова километров, наверное, на пятьдесят, то в одном месте напоролись на немецких автоматчиков, и мне пуля навылет прошла через левое предплечье, у меня до сих пор шрам остался. Причем, этому ранению я даже где-то обрадовался, потому что был уже настолько измотан, что мечтал хоть немного передохнуть, пусть даже и в медсанбате. Но только я попал в медсанбат, как вдруг оказалось, что немцы выбросили у нас в тылу десант, и всех ходячих, кто мог держать оружие, попросили помочь в его ликвидации. Я, конечно, пошел со всеми, и там развернулся настоящий бой.

А когда мы из него вышли, то уже ни о каком медсанбате не могло быть и речи. Мы поняли, что отрезаны, и находимся в окружении... Начали плутать по лесу, и наткнулись на командование нашей дивизии, во главе с комдивом генерал-майором Кулешовым, человек пятьдесят их было. Какое-то время мы двигались на восток все вместе. Еще оставались какие-то запасы провизии, но вот боеприпасов у нас почти совсем не было. У меня, например, оставалась одна граната и всего два патрона в пистолете...

А когда до Дона оставалось километров сто, комдив вдруг собрал на совещание всех командиров, которые были в наличии. И на этом совещании он прямо ткнул в меня пальцем и говорит: «Вот он у нас самый молодой, а значит, есть шансы, что он останется живой и выберется к нашим, поэтому именно ему мы дадим важное поручение».

Там действительно, оставалось фактически только окружение командира дивизии, и я оказался среди этих командиров самым младшим по возрасту. Но после войны так сложилось, что когда я работал в должности заместителя начальника следственного управления прокуратуры Свердловской области, а мой бывший председатель трибунала Коковин оказался в моем подчинении, то как-то в одной беседе он мне рассказал, что перед этим комдив спросил его обо мне, и он дал мне хорошую характеристику: «Это один из лучших моих работников, крепкий парень. Именно ему я хотел поручить вывезти из окружения важные уголовные дела».

И мне дали такое задание - во что бы то ни стало добраться до наших войск и передать пакет с секретными документами в штаб фронта. Но идти я должен был не один, мне в помощь придали четырех автоматчиков. Кое-как собрали им вооружение, а ведь в нашей группе тогда буквально каждый патрон был на счету. Правда, им просто сказали, что я у них буду старшим, и они должны выполнять все мои распоряжения. Но в дороге я им честно рассказал, что у нас ответственное поручение, и что если меня ранят или убьют, то уже кто-то другой должен будет взять пакет.

Шли в зависимости оттого, какая местность и погода. В одном месте мне показалось, что мы уже оторвались от немцев и можем идти прямо по дороге. Я вышел из леса и пошел вперед, разведать местность, как вдруг за мной увязался немецкий истребитель. Спикировал на меня и я оказался прямо между пулеметных трасс... Два раза он пикировал на меня, а потом я спрыгнул в овраг и он меня потерял.

Мы шли не толпой, а в определенном порядке: один слева, другой справа. Если шли по лесной дороге, то двое шли параллельно, а потом менялись. Если надо было идти по лесу, то могли и днем идти, а так в основном ночью. Мне в дорогу дали и карту, и компас, и подсказали примерный маршрут. А конечным пунктом в нашем путешествии должен был стать Богучар, так как, надеялись на то, что мы туда придем раньше немцев.

Пришли мы в в Богучар уже ночью, и, действительно, подумали, что немцев там нет. А мы же голодные как звери... В дорогу нам собрали продуктов, но совсем немного, поэтому вскоре мы начали питаться зернами пшеницы... Поэтому когда мы туда пришли, то первое о чем подумали, чего бы найти поесть.

Идем по улице, и вдруг услышали, как женщины рассказывали, что невдалеке разграбили склад, но там еще можно набрать сухарей. Мы расспросили, где этот склад находится, и пошли туда. Нашли его, а там действительно уже все разгромлено и растащено, остались только бумажные разорванные мешки, но действительно, на полу еще валялись сухари.

Но у нас с собой даже ни одного вещмешка не было, а только в карманы много ведь не положишь. Но одна женщина нам подсказала, что в соседней аптеке нам обязательно что-нибудь дадут. И точно, в аптеке нам дали скатерть, мы вернулись, набрали сухарей, сделали из этой скатерти подобие вещмешка, и именно в этот момент появились немецкие мотоциклисты... Мы кинулись бежать, но в темноте же это белая скатерть за спиной у одного из наших была видна, и из-за нее его убили... Мы, когда перелезали через забор, то его из пулемета расстреляли, он прямо так и остался на нем висеть...

А второго бойца я потерял, когда мы остановились на каком-то хуторе. Спросили у хозяев, немцев не было, поэтому мы и решили остаться там переночевать. Нас хорошо приняли, покормили. Причем, это было еще сразу после дождя, мы были мокрые, поэтому решили подсушиться. И вдруг хозяйка меня будит: «Немцы». А я со сна ничего не соображаю. Выглянул в окно, но немцы меня тоже заметили и кинулись бежать. Это оказались обозники, которые приехали за водой, но они сами струсили, увидев меня. А пока мы собирались, причем, я долго не мог обуться, потому что все было сырое, появились мотоциклисты. Мы снова кинулись бежать, но тогда погиб еще один...

А последних двоих ребят я потерял уже при переправе через Дон... Помню, что мы подошли, к реке вечером, когда уже смеркалось. Прямо у реки стоял танк, и мы у двух танкистов спросили: «Что вы тут делаете?» - «Вот переправы нет, поэтому мы сейчас расстреляем все снаряды, подожжем танк, и будем переправляться».

Но один из моих меня сразу предупредил: «Я плохо плаваю, и, наверное, доплыть не смогу». Но я его успокоил: «Мы поможем». Но когда мы поплыли, то в темноте по нам на шум открыли огонь с нашей стороны, а мы же все свои вещи, вплоть до сапог привязали к своим головам, и попробуй тут в таком положении оглядываться и тем более помогать... В общем, на берег я вышел один... Ходил, искал их по берегу, но никого так и не нашел... Вот так я и вышел к своим.

На берегу меня сразу арестовали солдаты и привели к своему комбату. Он меня выслушал, хотел взять пакет, но я ему твердо сказал, что мне приказали лично сдать пакет в штаб Фронта. Но тогда он мне так сказал: «Выбирай, либо ты сейчас уйдешь от меня, но тогда совершенно точно попадешь в фильтровочный лагерь. Либо остаешься у меня командиром роты, потому что из-за больших потерь у меня ротами командуют сержанты». Выбор у меня, сами понимаете, был небольшой, и я согласился остаться у него командиром роты. Но, правда, я его сразу предупредил, что я бывший летчик, и как командовать пехотой не знаю. «Ничего, научишься».

И вот две недели я там провоевал командиром роты. Правда, все это время мы простояли в обороне и только перестреливались с немцами. Но комбат о пакете сразу наверх доложил, поэтому недели через две ему позвонили, и даже прислали за мной машину, которая отвезла меня в Сталинград.

В штабе фронта, а это было уже 25 августа, я сдал пакет какому-то комбригу, и пошел на Волгу, чтобы наконец как следует помыться и постираться, потому что моя гимнастерка тогда была настолько пропотевшая, что просто колом стояла...

Я постирался, отмылся, на кустах повесил сушиться обмундирование. Сам лежу, загораю, жара ведь стояла. И вдруг патруль - моряки Волжской флотилии во главе с политруком: «Кто такой?» Я им все объяснил. – «А, окруженец! А ну-ка пойдем с нами». – «Дайте хоть немного обсохнуть». – «Одевайся». Но я им объяснил, что в штабе фронта могут подтвердить, кто я такой. И когда они меня туда привели, то на крыльце как раз стоял тот самый комбриг, которому я и сдавал пакет. Он меня, конечно, узнал и сказал им: «А, лазутчика поймали. Отпустите его, это наш».

Когда в Сталинграде выяснилось, что я летчик, то меня направили в штаб 5-й Воздушной Армии. Там побеседовал с одним капитаном: «Какие машины осваивал? И только-то? Ну, считай, что тебе надо будет фактически заново переучиваться». Ведь в армию поступали уже совсем новые модели самолетов. Поэтому меня должны были направить в Красный Кут под Саратовом, в учебно-тренировочный отряд 5-й Воздушной Армии.

Но в отделе кадров мне сказали, что надо немного подождать, чтобы набралась целая команда, и на меня одного не пришлось выписывать все документы. Но после того как я там две недели проболтался, а команда все не набиралась, то мне все это надоело, и я попросил присоединить меня к первой же попутной команде. И как потом оказалось, что эта моя просьба весьма круто, если не сказать радикально, изменила мою жизнь, а может, и просто спасла мне ее...

В ту сторону как раз собрали команду из шестидесяти человек. Они ехали на командирские курсы, где готовили командиров рот ПТР, командиров минометных батарей и противотанковых пушек. Мне сказали, что меня припишут к этой команде, а на станции где им надо будет выходить, комендант наши аттестаты разобьет, и в Красный Кут доеду уже сам.

Я с ними поехал, но оказалось, что там, где они выходили, никакой станции не было