Недавно эксперты Высшей школы экономики выступили с прогнозом, согласно которому Россия к 2018 году может быть вынуждена констатировать «потерянное десятилетие», если в ближайшие два года экономический рост в стране останется близким к нулю. Этот тезис уже подхвачен комментаторами и активно обсуждается в прессе и в интернете.

Если оставить в стороне некоторые детали, речь идет о том, что на смену успешным 2000-м пришли безнадежные 2010-е и России сейчас мало на что можно надеяться. Сам по себе этот тезис мне довольно близок: я уже писал о том, что «экономика надежд» 2000-х сменилась «экономикой разочарования», и в отличие от коллег из «Вышки» предполагаю даже, что «остановка» 2008–2015 годов вполне может смениться долгим периодом рецессии, если власть не скорректирует свою экономическую политику.

В то же время сам термин «потерянное десятилетие» не кажется мне в полной мере удачным. Для того чтобы что-то потерять, это что-то нужно иметь. К началу 2010-х Россия подошла, ощутимо растратив и даже обнулив свои возможности и преимущества. Экономика к этому времени была более сырьевой, чем в начале 2000-х; политический режим оказался дискредитирован возвращением Владимира Путина; ощущение обиженности на весь мир стало центральным чувством отечественной политической элиты.

С таким набором факторов надеяться на рост было безрассудно, и он остановился бы даже без санкций и падения цен на нефть – это видно и по динамике макроэкономических показателей в 2012-м – первой половине 2014 года. Иначе говоря, нынешнее десятилетие было для России очевидно безнадежным, причем таков был ее собственный осознанный выбор.

Для формирования реалистичного подхода к нынешним нашим проблемам необходима совершенно иная трактовка – не копирование расхожих терминов, применявшихся к японской стагнации 1990-х, а взгляд на 2000-е как на то самое «потерянное десятилетие», которое мы пытаемся обнаружить здесь и сейчас.

Именно первые десять лет путинского режима и оказались главным «потерянным десятилетием» современной России. Страна вступила в них, подведя черту под кризисами и промышленным спадом 1990-х; с крайне дешевыми рабочей силой и сырьем; по сути готовая к масштабной «новой индустриализации» по образцу азиатских «тигров» – но все десять лет были потрачены на консолидацию советского типа экономики при полном отказе от включения в любые международные производственные цепочки, за исключением разве что поставщика сырья.

Стремления отечественных олигархов – как первой волны, так и «путинского призыва» – сосредоточились в основном на переделе созданных еще в советские годы активов, а не на создании новых; близость «сырьевых королей» к власти обусловила повышение цен и тарифов на внутреннем рынке, которое убило главное отечественное конкурентное преимущество; интересы бюрократии и того же олигархата обеспечили систему свободного трансграничного движения финансовых средств и гигантский отток капитала. Иначе говоря, за 2000-е годы в России не было сформировано новой экономической модели, становление которой казалось в их начале абсолютно очевидным следствием катастрофических пертурбаций и метаний 1990-х. Возможность экономического прорыва, реально существовавшая тогда у страны, не была реализована, а шанс на нормальное и современное развитие утрачен. Это была первая невосполнимая потеря настоящего «потерянного десятилетия» в нашей истории.

После тяжелейших лет финансовых кризисов России улыбнулась мировая конъюнктура. Цены на нефть росли устойчиво и постоянно, увеличившись с 2001 по 2011 год в 4,6 раза, причем среднегодовой показатель 2011 года вопреки распространенным представлениям был даже выше, чем в 2008-м (BP Statistical Review of World Energy, 2016). В результате в страну пришло почти $1,8 трлн, которые не появились бы у предпринимателей и у правительства, если бы цены оставались на уровне начала столетия. Эти деньги могли бы помочь построить – если принимать европейские цены – до 90 тысяч километров скоростных автострад; радикально усовершенствовать российскую инфраструктуру; снять проблему аварийного жилья; вывести на среднеевропейский уровень отечественное медицинское обслуживание; существенно повысить инвестиции в образование и науку. Ничего подобного сделано не было.

Даже в Объединенных Арабских Эмиратах поняли в свое время, что периоды высоких цен на нефть нужно использовать для модернизации. Но у нас это слово – и то в совершенно гротескном формате – впервые зазвучало как раз тогда, когда цены на сырье показали, что они могут не только расти, но и падать. И это стало второй потерей «потерянного десятилетия». После «детских» обид на Запад, показушных «разворотов над Атлантикой», защиты Слабодана Милошевича и заигрывания с Саддамом Хусейном Россия, казалось, стала искать понимания с развитым миром. Звонок Владимира Путина Джорджу Бушу 11 сентября и выступление в Бундестаге 25 сентября 2001 года ознаменовали появление массы новых возможностей, очередную попытку страны встроиться в ту цивилизационную общность, к которой она исторически принадлежит.

Однако и на этом фронте надеждам не пришлось долго жить – сначала Москва в очередной раз сочла, что жизнь багдадского лидера для нее важнее своих собственных перспектив в сообществе цивилизованных народов, а потом в Кремле решили, что поддержка российского ставленника, рвавшегося в то время к власти на Украине, значимее нормальных отношений с Европейским союзом. В результате разумная внешняя политика сохранялась на протяжении всего нескольких лет, после чего начались рассуждения о крахе Советского Союза как о величайшей геополитической катастрофе, «предупреждения» против расширения НАТО, военная операция в Грузии и далее по списку. Вектор был сменен именно в 2000-е, и даже медведевская «перезагрузка» уже не могла многого изменить. Не к 2014-му, а к 2012 году терять уже было нечего. «Потерянное десятилетие» осталось в прошлом, а не маячило в будущем.

Именно в 2000-е сформировалась современная система управления страной, в которой условием карьерного роста является скорость улавливания исходящих от «национального лидера» сигналов; где власть свободно конвертируется в деньги, деньги – в военные и ученые звания и где все это достигается только для обретения благосклонного внимания первого лица. В каких бы формулировках мы ни критиковали 1990-е, они были временем, в которое в России возродился политический процесс, вынесший наверх, помимо часто упоминаемого мусора, сотни талантливых региональных и федеральных руководителей. Все они были мягко или жестко, но оттеснены от власти именно в 2000-е. В прошлом, а не в текущем десятилетии в России были уничтожены свободные выборы и, по сути, запрещены политические партии. Сейчас их поздно возрождать – у населения нет интереса к политике и даже понимания, что таковая для чего-то нужна. Все главные перемены случились раньше, а выстрелы 2010-х ставят точку в жизнях некоторых оппозиционных политиков, но не в их карьерах.

Список причин, по которым именно 2000-е – проведенные в кричащей роскоши, рассказах о достижениях и придворном политиканстве, возрождении советскости и насаждении религиозного мракобесия, – а не 2010-е стоит называть потерянным десятилетием, можно продолжать еще долго. Однако хочется перейти к некоторым выводам. Да, в ближайшие годы нас ожидает экономическая стагнация, а возможно, даже ускорение спада. Между тем чисто экономические трудности вовсе не всегда обусловливают мертвенное спокойствие в политике и общественной жизни. Истории известна масса примеров того, как именно такие проблемные периоды становятся провозвестниками масштабных перемен. И я не удивлюсь, если когда-то в учебниках об этом периоде будут писать как, например, в 1780-х годах во Франции или в 1900-х в России. Реакция порождает ростки революций – это практически столь же верно, как и то, что революции часто оказываются беременны бонапартизмом. Поэтому о том, будет ли экономически провальное десятилетие потерянным во всех остальных смыслах, сейчас совершенно рано говорить.

Более того, даже в чисто экономическом плане, учитывая специфику российской ситуации, я не стал бы говорить о наступившем потерянном десятилетии. В Японии ситуация была существенно иной: искусственно развиваемая десятилетиями страна не могла ни потреблять в тех количествах, на которые рассчитывало правительство, ни экспортировать в прежних объемах. Проблемы Токио были больше похожи на проблемы Советского Союза того же периода, чем на проблемы современной России.

В России наблюдается исчерпанность сырьевой модели. Нам сейчас нужен не рост, о возобновлении которого говорят и Алексей Кудрин, и Сергей Глазьев, а структурная перестройка, пусть даже при сокращающемся валовом продукте. И поэтому стагнация, если на ее фоне будут крошиться элементы старой структуры и выкристаллизовываться силы, способные повести страну вперед в 2020-е, не будет потерей времени.

Общий же вывод прост: сегодня не нужно пытаться «сохранить достигнутое», в очередной раз «нащупать дно» или «постучаться снизу», поддержать стабильность в свете опасений худшего варианта развития событий. Нужно решительнее обдумывать сценарии развития страны после периода безвременья, в котором мы находимся гораздо дольше, чем нам кажется. И, разумеется, не бояться риска и нестандартных шагов, ведь, как пелось в известной советской песне: «И если вы не живете, то вам и не умирать!» Именно эта фраза лучше всего описывает положение дел в современной России