Нет особой нужды вооружаться политическим микроскопом, чтобы разглядеть очевидное: существенные перемены в облике русской власти. Плотность отставок и назначений стала значительно превышать среднестатистический для обычно консервативного в вопросах кадровой политики режима уровень. Скорые на выводы эксперты заговорили о том, что Путин активно меняет свое окружение. Не осталось незамеченным и то, что с переменой окружения стала меняться и сама природа власти: она приобрела привычный для России резко персонифицированный профиль. Я уже имел возможность отметить, что все это происходит не спонтанно и что таким образом политическая система России адаптируется к экономическому кризису как к социальной константе.

Есть, однако, аспект проблемы, на который обращается значительно меньшее внимание, чем он того заслуживает. Одновременно с изменением природы власти, – то есть по мере того, как политическая власть плавно деградирует в механизм личной власти «национального лидера», – происходит изменение ее структуры. Причем это изменение носит парадоксальный характер. Казалось бы, принимая во внимание обозначенный вектор изменения природы власти, тенденция должна состоять в упрощении и примитивизации ее структуры, однако на деле происходит ее существенное усложнение. Возможно, внутри этого парадокса как раз и заложено то противоречие, которому в будущем суждено сыграть революционную роль в судьбе посткоммунистического государства и общества в России.

Слияние через поглощение

Структура власти должна быть выстроена вокруг какого-то политического стержня. В Европе, по крайней мере с наступлением Нового времени, таким стержнем было «гражданское общество». Однако в России все было интереснее: приблизительно с этого же времени «гражданское общество» существовало здесь в очень своеобразной опосредованной (превращенной) форме «самодержавия», воплощаясь поочередно в «сакральной фигуре» то царя, то генерального секретаря, то президента. Вокруг них и выстраивалась система русской власти. В те короткие периоды, когда русская власть теряла этот естественный для нее сакрально-самодержавный стержень, как правило, начиналась русская смута.

И в наши дни инстинкт не подвел лидеров прокремлевской партии, своевременно заявивших о том, что Россия – это Путин и что без Путина не будет России. По сути, они лишь констатировали новую политическую реальность. Путин за пятнадцать с лишним лет правления поглотил посткоммунистическое российское «гражданское общество», словно известный герой Корнея Чуковского – солнце. Он стал единственным его («гражданского общества») внешним политическим проявлением, его универсальным опосредствованием, его содержанием и формой одновременно. В России «третьего срока» политическую власть отсчитывают от «Путина», который теперь и есть Россия. Так пресловутое ООО «Россия» было преобразовано в ОАО «Путин».

В России «третьего срока» политическую власть отсчитывают от «Путина», который теперь и есть Россия

Степенью влияния на Путина измеряется сегодня размер политического (и не только) капитала. Путин как Пушкин – это наше политическое все. Он и закон, и справедливость в одном флаконе, а также и тот суд, который их вершит. Там, где Путин, – порядок и свет, где его нет – хаос и тьма. Поэтому правила политической игры сводятся к тому, чтобы «растянуть» Путина на всю Россию, покрыть им как можно большее пространство. В России сейчас не существует «больших» и «маленьких» вопросов, важных или неважных тем. Любой мизерный конфликт, любой пустяковый спор какой-нибудь «милой дизайнерши» с какой-нибудь «прелестной рестораторшей» может привести в этих обстоятельствах к потрясению основ и к тектоническим сдвигам политических пластов, в центре которых окажется все тот же Путин. Короче, мы в очередной раз говорим «Россия», подразумевая «Путин», и, конечно, наоборот.

От «ларька» к «концерну»

Парадокс состоит в том, что «управление Путиным» оказалось делом гораздо более тонким и сложным, требующим более изощренных инструментов, чем до этого «управление Россией», по крайней мере – посткоммунистической Россией.

В общем и целом до самого последнего времени неформальная «понятийная» схема управления Россией в чем-то напоминала управление небольшим кооперативным ларьком. Она была достаточно примитивна. Элита правила страной сообща, как собрание дольщиков. Права частной собственности не были четко оформлены. Из кооператива могли при случае и исключить. Пайщики нередко брали на себя исполнение тех или иных административных функций. Сферы влияния делили по-свойски. Кто-то садился на нефть, кому-то доставались «стройки века», а кому-то только книготорговля. Не обходилось без стычек, могли и перерешать, то есть перераспределить сферы влияния. Внятной границы между «собственниками» и «администраторами» в этой системе не существовало. Одно плавно перетекало в другое.

Путин заседал в правлении своего кооператива, как князь Владимир восседал с дружиной во главе стола. Здесь самым важным была рассадка: главное – правильно (то есть ближе) сесть. Структура власти напоминала простую русскую матрешку – ближний круг, допущенные к столу, стремящиеся быть допущенными к столу и так далее. В этом было что-то неуловимо советско-цековское, недаром рисование схем «путинского политбюро» стало занятием, которое долгое время неплохо кормило многих русских политтехнологов. Сидя внутри самой маленькой матрешки, Путин казался «первым среди равных», но, как теперь выяснилось, его это со временем стало утомлять. Инициатива с установкой памятника князю Владимиру на Воробьевых горах явно запоздала, сегодня в тренде памятники Ивану Грозному губернского масштаба. Кризис не был причиной изменения структуры русской власти, а стал лишь катализатором процесса, который давно назрел.

Новая структура управления, которая формируется на наших глазах, больше напоминает многопрофильный концерн, чем потребительский кооператив. Примитивной «артельно-политической демократии» наступает конец. Далеко в прошлом остались те времена, когда рядовой пайщик мог запросто открывать двери кабинета председателя правления. Тех, кто этого не понял, ждут не просто разочарования, а самые настоящие потрясения. Кое-кто уже успел сойти с рельсов, многие еще в пути. Все процессы и отношения во власти становятся многоступенчатыми и гораздо более формализованными. Личная власть оказалась на поверку в России гораздо более регулярной, чем коллективная.

Акционеры и менеджеры

Новая структура власти находится пока еще только в самом зачаточном, можно сказать – эмбриональном состоянии. О деталях пока говорить не приходится, но общий профиль виден уже сейчас.

В глаза бросается в первую очередь осязаемое разделение на акционеров и менеджеров. Как и в любом солидном бизнесе, оно не абсолютно, но существенно. Крупные акционеры могут занимать определенные позиции в совете директоров и даже в правлении, а топ-менеджеры могут владеть небольшими пакетами акций, но разница статусов всегда будет ощутима: Вайно всегда будет Вайно, а Сечин будет Сечиным (пока не лишится пакета акций). Так или иначе, намечается тенденция разделения политики и администрирования внутри ранее единого и неделимого пространства русской власти. Теперь очень условно внутри этого пространства можно обозначить административную матрицу и политическое поле, существующие параллельно.

Намечается разделение политики и администрирования внутри ранее единого и неделимого пространства русской власти

При этом происходит заметная иерархизация, как внутри акционеров, так и среди менеджеров. Беспорядочную толчею у властного стола сменяет вход строго по пропускам, причем разной категории. Акционеры делятся на владельцев акций типа «А», типа «Б», а также типа «С», «Д» и всех остальных. К владельцам акций первого класса сегодня, пожалуй, можно отнести только Сергея Чемезова, Игоря Сечина и Виктора Золотова. Другие бывшие дольщики ушли во второй эшелон. Очень многие вообще вместо акций получили облигации, которые дают право на часть прибыли, но уже без всякого права голоса. Такими владельцами облигаций могут со временем оказаться практически все старые и новые олигархи.

Менеджеры все меньше ощущают себя собственниками и все больше осознают свою роль как администраторов вверенных им активов. Кто оказался слишком непонятлив, может остаться на пару, а то и больше лет для дополнительных занятий в специальной школе в Лефортове. Сейчас активное обучение проходят в основном руководители регионов и чиновники в ранге заместителя министра и ниже. Но почти нет сомнений, что на эти курсы со временем пойдут и руководители более высокого ранга, включая топ-менеджеров государственных корпораций.

Крупные чиновники, особенно руководители силовых ведомств, такие как Бортников, Бастрыкин или, например, даже Чайка, конечно, всегда будут оставаться политическими акционерами. Но их опцион уже ограничен, а со временем правила выкупа политических акций ими будут еще больше ужесточаться. Их общение с Путиным уже никогда не будет разговором с «когда-то равным». Выживут лишь те из них, кто сумеет изжить в себе эту дурную привычку. Для вновь приходящих государственных менеджеров строгая иерархия с самого начала будет естественным состоянием, им не надо будет переучиваться и привыкать к новому стилю. Может быть, поэтому у них больше перспектив.

В свою очередь, политические акционеры будут не столько непосредственно администрировать свои властные функции, сколько следить за тем, чтобы по всей вертикали менеджмента у них было свое представительство. Если начальник следственного департамента связан с одним акционером, то его заместитель должен быть связан с другим. Поэтому, когда начальник одной службы ФСБ идет, к примеру, на повышение, маловероятно, что его заместитель займет вакансию – это нарушило бы общий баланс представительства. Каждое новое назначение в таких условиях становится похоже на игру в «политические пятнашки», что, в свою очередь, делает кадровую политику очень сложной, приближая ее к лучшим византийским образцам.

Творческая деградация

В России сверхцентрализация на первых порах парадоксальным образом ведет к росту институализации и, следовательно, к повышению способности власти адаптироваться к разнообразным внутренним и внешним вызовам. Собственно, необходимость дать ответ на эти вызовы и стала триггером изменений. Но все это работает на укрепление режима только в краткосрочной и среднесрочной перспективе. В долгосрочной же перспективе эти изменения, напротив, могут вызвать его дестабилизацию и даже коллапс.

Нынешний политический режим в России длительное время демонстрировал уникальную живучесть именно благодаря тому, что на место институтов сумел поставить власть неформальных, часто полукриминальных и криминальных сообществ, а вместо законов использовал достаточно длинные и изощренные «понятийные цепочки» (своды неформальных, укорененных в традиции правил поведения). Путин был одновременно и главой государства, и лидером формально не существующей, но могущественной и весьма разветвленной организации, живущей по своему собственному кодексу поведения, несоблюдение которого в отличие от несоблюдения законов чревато самыми серьезными неприятностями. Эта уникальная путинская универсальность, его способность быть одновременно князем света и князем тьмы, в значительной степени объясняет успех его многолетнего правления.

Коррупция остается сегодня, в отсутствие идеологии, единственным эффективным связующим элементом русского мира, его спасительным эфиром

Однако, начав процесс насильственной структуризации, формализации и институализации своей власти, исходя из тактических политических соображений, Путин стратегически разрушает основы созданной им системы, устраняя ту понятийную гибкость, с помощью которой он до сих пор так успешно выходил сухим из всех политических передряг. Коррупция остается сегодня, в отсутствие идеологии, единственным эффективным связующим элементом русского мира, его спасительным эфиром. И Путин, как никто другой до сегодняшнего дня, умело пользовался коррупцией в целях укрепления своей личной власти. Сейчас же в тех же самых интересах он должен начать бороться с коррупцией, нарушая тем самым общественный договор со старыми элитами. Положение Мюнхгаузена, который пытается вытянуть себя из болота за волосы, кажется более перспективным.

Путинская регулярность вступает в непримиримое противоречие с «понятийностью и чрезвычайщиной», но при этом не может их полностью заменить, так как не является идеологически полноценной хотя бы в той степени, в какой ею была власть позднесоветского периода. Попытка нынешнего режима использовать в качестве идеологического суррогата франшизу русского евразийства обречена на провал, потому что евразийцы потребуют (и уже требуют, как видно на примере Министерства образования) непомерно большое роялти за аренду своего «бесценного дара». Все это рано или поздно приведет к появлению в создаваемой Путиным системе власти глубоких противоречий, не устранимых никаким иным способом, кроме политической эмансипации системы от своего создателя.

Эмпирические наблюдения за эволюцией политической системы посткоммунистической России наводят на мысль о том, что господствующий среди оппонентов режима взгляд о его перспективах является несколько упрощенным. По мнению русских либералов, деградация режима является «линейным» процессом, который будет развиваться по экспоненте до тех пор, пока не достигнет точки распада. Параллельно так же «линейно» будет расти сопротивление режиму (конечно, либерально-демократического толка), причем как внешнее, так и внутреннее. В критической точке либо произойдет революция, либо переворот. И в том и в другом случае источником перемен должны стать либо нынешние оппозиционные силы, либо некие «карбонарии» – их тайные сторонники во власти, которые отдадут оппозиции ключи от Кремля.

В принципе, и такой сценарий имеет право на существование. Но он как минимум не является единственно возможным. Политически слабея, режим демонстрирует способность к административному (бюрократическому) укреплению. Трудно сказать, как долго это продлится, но благодаря этому процесс деградации режима становится «нелинейным» и в некотором смысле даже творческим. Скатываясь постепенно в пропасть, режим может подолгу зависать на обширных «плато стабильности». Не исключено, что, застряв на одном из них, Россия в очередной раз вылетит из исторического пространства-времени в замкнутый «цивилизационный мешок», если и не на все семьдесят лет, как при коммунизме, то все равно на достаточно длительный для одного поколения срок.

В этом случае субъектом исторических перемен и могильщиком режима станут не его нынешние оппоненты (системные или несистемные), а его прямые наследники. Это менее радужная перспектива, чем эффектная и назидательная победа политического «добра» над политическим «злом», но зато она лучше вписывается в русскую политическую традицию, в которой похоронами коммунизма занимались сами же коммунисты. Так или иначе, строя прогнозы на будущее, надо быть готовым к тому, что ночь может быть длинной, а рассвет начнется оттуда, где обычно бывает закат.