Обширная историческая область в юго-западных предгорьях Карпат, Трансильвания со времен средневековья развивалась как многонациональное и поликонфессиональное по составу образование, представляя собой сложный конгломерат господствующих и непривилегированных этносов и религий. Усилиями в первую очередь немецких переселенцев (саксов) в ее наиболее значительных ремесленно-торговых поселениях, особенно юго-восточных - Херманнштадте и Кронштадте (ныне Сибиу и Брашов, Румыния), начиная с XIII в. формируется бюргерский урбанистический уклад, характерный для старинных среднеевропейских городов, чей внешний облик по сей день легко просматривается в застройке исторических центров Клужа, Брашова, Сибиу, отчасти и десятка других трансильванских городов. В государственно-политическом отношении в Трансильвании на протяжении многих веков едва ли не безраздельно господствовала венгерская аристократия. Более того, после сокрушительного поражения венгров от турок в 1526 г. и последовавшего за этим распада целостного королевства "св. Стефана" (Иштвана) мадьярская знать, почти беспрерывно управлявшая Трансильванским княжеством, пыталась превратить его в своего рода оплот венгерской государственности. Вплоть до начала XVIII в. (не без поддержки осман) это княжество успешно вело войны против Габсбургов. Позже оно интегрируется в Австрийскую империю, хотя и сохраняет некоторую автономию, со временем все более ограниченную. Лишь с преобразованием Габсбургской монархии в дуалистическую Австро-Венгрию в 1867 г. рудименты автономного управления окончательно исчезают. Вследствие соглашения Венгрии с домом Габсбургов Трансильвания на полвека становится неотъемлемой частью венгерского государства, чья политическая элита (за редкими исключениями) и слышать не хотела о какой-либо автономизации этого края. Между тем, такое требование не утрачивало своей актуальности, причиной чему были как длительная историческая традиция автономного существования Трансильвании, так и пестрота ее этнического состава. В самом деле, наряду с немцами (саксами-протестантами в собственно Трансильвании и швабами-католиками в прилегающей к ней с юго-запада, органически связанной с ней исторической области Банат), мадьярами и секлерами [1] в этом крае проживали румыны, составлявшие большинство населения [2] и в XVIII-XIX вв. все более активно заявлявшие свое право на полноценное национальное развитие, пусть даже в рамках сложившегося государственного образования - Габсбургской монархии [3].

В отечественной литературе последних лет усилиями такого авторитетного ученого, как Т.М. Исламов, была нарисована несколько идиллическая, на наш взгляд, картина межэтнических отношений в Трансильвании, в частности, в XVI-XVIII вв. Согласно его версии, в течение столетий в этом крае царил "образцовый конфессиональный мир", нарушенный лишь в XIX в., в момент, когда "идеология национализма овладела умами национальных элит народов на востоке Европейского континента" [4]. В этой связи хотелось бы лишь заметить, что законы о веротерпимости, принятые в Трансильванском княжестве необычайно рано по общеевропейским меркам (первый еще в 1568 г.), по крайней мере вплоть до реформ австрийского императора Иосифа II (1780-е годы) фактически не распространялись на православных румын. Этническая и религиозная дискриминация румынского этноса сохранялась и после йозефинистских реформ, что не могло не броситься в глаза одному из русских офицеров, побывавших в этом крае во время антивенгерской военной кампании 1849 г.: "Дако-ромун, запертый в самые вершины ущелий, в отдаленные предместья города, смотрит с порога своей бедной греческой церкви на великолепные храмы и огромные дома немцев, венгерцев и секлеров и обдумывает планы своего запоздалого мщения. Тут вся история Трансильвании. В Кронштадте осязаешь ее" [5]. Впрочем, российскому очевидцу показались далекими от идиллических и отношения между привилегированными этносами: "Четыре описанные племени, столь разнородные, жили на таком тесном участке земли, чураясь друг друга. Несколько сот лет не могли их сблизить: сосед не узнал языка соседа, ни разу не породнился; один и тот же город называется каждым племенем по-своему. Такие отношения, естественно, породили недоверчивость, вражду, презрение или ненависть одного народа к другому" [6].

Страной поразительных контрастов описывает Трансильванию венгерский философ XX в. Б.Хамваш, попытавшийся выявить в истории этого края устойчивый и особый трансильванский "дух" (или, по его терминологии, "гений"): различия между кастами в Трансильвании "столь же велики, как между византийским императором и его подданными... Утонченный, многослойный мир, процветающий во дворцах и замках, среди мебели, изготовленной из дорогой благородной древесины, среди ковров, шелков, драгоценностей, парчи, обильной еды и питья, эта изысканная жизнь резко, без всякого перехода отделена от жизни бедняка-крестьянина, угнетенного и огрубевшего, жителя лесов и гор, у которого на столе - не запеченный целиком... баран, а постная мамалыга, на теле - не бархат, а сермяга". В Трансильвании, продолжает Хамваш, между верхами и низами нет связующего социального звена - широкого и политически самостоятельного среднего слоя; богатство саксонских бюргеров устойчиво лишь при покровительстве высшей власти (в этом философ видит влияние византийских и османских традиций). "Общество Трансильвании - дезинтегрированное общество, с вызывающе выделяющимся высшим классом и с народом, который живет наподобие негров или малайцев, - замечает Хамваш, кстати, почти не акцентирующий внимание на этническом аспекте огромных социальных контрастов в Трансильвании. - С изощренным вкусом украшенный великолепный замок - и курная хижина под его стенами. Трансильвания - не провинция, а противостояние высокой цивилизации и дикости. Есть в этом какой-то тяжелый и мрачный пафос, словно вельможа, наряженный в бархат, - тоже внутри дикарь, который для внешнего мира играет роль утонченного аристократа. И все это - жесткое и неподвижное, словно деревянный истукан". Даже природа в этом горно-лесистом крае под стать разительным социальным и национальным контрастам, "состоит из таких крайностей, которые никогда не сойдутся друг с другом. В нескольких километрах от ухоженных, плодородных участков вы увидите дикую, неосвоенную местность. Аккуратные, теплые сады вдруг сменяются лесом и скалистыми кручами" [7].

Складыванию "образцового мира" между народами в Трансильвании явно не способствовала и первая мировая война. В условиях начавшегося передела Европы, заявив претензии на Трансильванию, Румыния могла достичь поставленной цели лишь при поддержке больших держав, в свою очередь искавших себе союзников среди малых стран. Еще в начале войны Россия обещала посодействовать ей в получении этого богатого природными ресурсами края в случае перехода на сторону Антанты. 17 августа 1917 г. Румынией был заключен договор со странами Антанты, дававший ей право на занятие Трансильвании. Конкретные обстоятельства сложились так, что он фактически не утратил силу и после подписания сепаратного мира Румынии с Австро-Венгрией 7 мая 1918 г. В конце осени 1918 г., после революции в Австро-Венгрии, положившей начало ее стремительному распаду, Румыния, ободренная заявлением президента США В.Вильсона в свою поддержку [8], развязала военные действия против Венгрии, не только оккупировав Трансильванию, но приняв летом 1919 г. самое активное участие в разгроме Венгерской Советской республики. Еще 1 декабря 1918 г. Народное собрание в Алба-Юлии (в венгерской традиции Дюлафехервар) провозгласило воссоединение Трансильвании с Румынией.

В ходе Парижской мирной конференции 1919-1920 гг. Венгрия пыталась отстоять Трансильванию, ссылаясь на "историческое право" и на хозяйственную целостность этого края, его привязанность к венгерской экономике в качестве источника сырья (такие аргументы сохранялись и позже; если первый из них был отброшен с падением хортизма, то второй фигурировал в выступлениях венгерской делегации на Парижской мирной конференции 1946 г.). Румыния также, хотя и реже, прибегала к историческим аргументам. Речь шла, в частности, о преемственности традициям дакской государственности, о континуитете проживания на территории современной Трансильвании латинского населения со времен Римской империи (тогда как венгры вторглись на эти земли лишь в конце IX века). Однако главным основанием для румынских притязаний всегда оставался этнический принцип, т.е. акцент делался на численное преобладание в Трансильвании румын.

Державы-победительницы поддержали точку зрения Румынии. "Даже и тысячелетнее положение вещей не должно продолжаться, коль скоро оно признано противным справедливости", - писал в своем обращении к венгерской делегации председатель Парижской мирной конференции А.Мильеран [9]. Принимая решение не в пользу Венгрии, устроители Версальской системы были движимы не только желанием наказать венгров за коммунистический эксперимент и даже не только стремлением достичь любой ценой равновесия сил в Дунайском бассейне в интересах будущей европейской стабильности. Окончательная резолюция была вынесена лишь в результате изучения группой международных экспертов этнических границ в регионе и особенностей расселения разных этносов в тех районах, где (как в Трансильвании) в силу смешанности состава населения было трудно или совсем невозможно провести этнические границы [10]. Несмотря на усилия международных экспертов, установленные границы оказались далеко не идеальными, поскольку в Средней Европе сохранились обширные районы с компактным расселением национальных меньшинств. В частности, за пределами нового венгерского государства оказалось около 3 млн венгров, приблизительно каждый четвертый представитель этого этноса [11].

Державы-победительницы, определявшие послевоенные судьбы народов Центральной Европы, не были заинтересованы в существовании сильного венгерского государства, не только потенциального союзника Германии, но и вероятного претендента на гегемонию в Дунайском бассейне. Вопреки всем декларациям о справедливости и работе международной экспертной комиссии, их политику при формировании Версальской системы отличало субъективное (и надо сказать, довольно понятное) стремление по возможности ослабить Венгрию, усилив одновременно позиции ее соседей. Территория нового венгерского государства согласно Трианонскому договору 1920 г. составила около 30% площади исторического Венгерского королевства. На ней в год Трианона проживал всего 41% населения довоенной Венгрии, при этом наряду с землями, где основное ядро населения составляли прежние национальные меньшинства (хорваты, сербы, румыны, словаки, закарпатские русины), к соседним странам отошел и ряд территорий с преобладанием венгерского этноса (в частности, в Южной Словакии и в Восточной Трансильвании, вдали от венгеро-румынских границ) [12]. Неизменно претендовавшая на ведущую роль на востоке Центральной Европы Венгрия после поражения в первой мировой войне была низведена до положения одного из малых государств (соседние Румыния, Чехословакия и Югославия каждая в отдельности превзошли Венгрию по площади и по численности населения).

Как известно, согласно Трианонскому договору Трансильвания и прилегающие к ней области Банат, Парциум (согласно румынской терминологии - Кришана) и Марамуреш перешли во владение Румынии. Общая площадь этих земель превысила 100 тыс. кв. км., что превосходило по территории трианонскую Венгрию (93 тыс.). Хотя для такого решения устроителей Версальской системы имелись весьма серьезные основания (прежде всего преобладание румынского этноса в Трансильвании), проблем в результате не уменьшилось [13].

С одной стороны, прежняя дискриминация румын сменяется новой - объектом притеснений со стороны бюрократии королевской Румынии становится двухмиллионное мадьярское меньшинство. Еще 9 декабря 1919 г. был заключен договор союзных держав с Румынией, согласно которому румынское правительство обязалось обеспечить защиту национальных меньшинств. Договором было, в частности, предусмотрено создание культурной (в том числе школьной и религиозной) автономии для компактных групп в 600 тыс. венгров, проживающих в Восточной Трансильвании на территории в 17 тыс. кв. км. Эта мера, однако, так и не была реализована. Кроме того, многим тысячам венгров было отказано в получении румынского гражданства [14]. Наряду с этим существовало экономическое притеснение определенных категорий венгерского населения. Так, аграрная реформа первой половины 1920-х годов в Трансильвании не только конфисковала у венгерских помещиков около 2/3 принадлежавшей им земельной собственности (11,7 млн га), главным образом в пользу румынских крестьян [15], но и согнала с земли массу венгерского крестьянства [16]. По венгерским данным, в период между двумя мировыми войнами около 200 тыс. венгров предпочли эмигрировать из Румынии [17].

С другой стороны, венгерское национальное сознание крайне болезненно восприняло утрату Трансильвании, края, исторические судьбы которого на протяжении столетий были довольно тесно переплетены с судьбами самой Венгрии. Отрыв венгерской промышленности от важных источников сырья, оставшихся в Трансильвании, а сельского хозяйства от одного из главных рынков сбыта своей продукции, как и утрата некоторыми знатными фамилиями венгерской аристократии своих наследственных земельных владений, стали факторами, в значительной мере способствовавшими эскалации территориальных притязаний Будапешта в отношении восточного соседа. Внешняя политика хортистского режима была изначально направлена на ревизию трианонских границ, восстановление Великой Венгрии, причем, пожалуй, ни одно европейское государство (включая Германию) не выдвигало требований пересмотра версальских мирных договоров в их территориальном аспекте с такой настойчивостью и упорством, как Венгрия. При этом с точки зрения внутренней политики лозунг ревизии Трианона имел огромное консолидирующее значение, будучи важнейшим инструментом достижения национального единства [18]. Надо сказать, что ирредентистский курс хортистских правительств находил поддержку в весьма широких слоях венгерского общества, с большим трудом адаптировавшегося к новой геополитической ситуации. Особенно восприимчивыми к реваншистским, ревизионистским лозунгам оказались 3 млн венгров, волею держав-победительниц оторванных от матери-родины [19]. Забегая немного вперед, заметим: когда в 1940 г. при поддержке Гитлера и Муссолини Северная Трансильвания была возвращена Венгрии, миллионы венгров как в самой стране, так и в соседних государствах восприняли это как восстановление исторической справедливости [20].

Хорти и его окружение, утвердившиеся у власти в Венгрии вследствие падения Венгерской советской республики 1919 г., как известно, с крайней непримиримостью относились к коммунистической идеологии и видели в экспансии Советов на Запад главную угрозу мировой цивилизации. "Для человечества нет спокойствия, безопасности и счастья, пока не уничтожим Советы", - такова была позиция регента Венгрии, изложенная в одном из писем [21]. При всем при этом идеологический фактор отступал на задний план там, где дело касалось объективного совпадения интересов СССР и хортистской Венгрии. Поскольку ни в Москве, ни в Будапеште решительно не принимали Версальской системы, существовала основа для сближения двух стран, тем более, что каждая из них имела свои территориальные претензии к Румынии [22]. По мере того, как в условиях второй мировой войны все более реальной становилась перспектива дальнейшего пересмотра границ в Центральной и Юго-Восточной Европе (начавшегося еще в 1938 г.), венгерская политическая элита все больше осознавала общность устремлений СССР и Венгрии, нацеленных на приобретение определенной части румынской территории. Как отмечал в начале 1940 г. в своем рабочем дневнике полпред СССР в Венгрии Н.И. Шаронов, как в политических кругах Будапешта, так и среди иностранных дипломатов, работавших в Венгрии, высказывались предположения о продвижении СССР в обозримом будущем на балканском направлении, первой же страной, стоявшей на пути ожидаемой советской экспансии, была в силу своего географического положения Румыния [23]. В предвкушении столь желательного для хортистской Венгрии развития событий ее министр иностранных дел граф И.Чаки, беседуя с журналистами, депутатами парламента, иностранными дипломатами, с удовлетворением констатировал "нормальный" характер советско-венгерских отношений, отсутствие взаимных претензий. В январе 1940 г., встречаясь в Венеции с министром иностранных дел Италии зятем Муссолини Г.Чиано, он якобы признавался итальянскому коллеге: "мы спокойны за нашу карпатскую границу, никаких разногласий с Советами не имеем вообще и угрожаемыми себя с этой стороны не чувствуем" [24]. Ориентации на сближение (конечно, до известных пределов [25]) с СССР в целом не препятствовало и осознание венгерскими лидерами непрочности советско-германского союза, возникшего вследствие определенного (временного) соотношения сил на международной арене и не имевшего долгосрочной перспективы. Ссылки на высказывания венгерских политиков о недолговечности дружественных советско-германских отношений стали общим местом в донесениях Шаронова, следовавшего официальной линии Наркоминдела и постоянно убеждавшего своих собеседников в том, что две великие европейские державы, якобы не имевшие между собой неразрешимых противоречий, всегда способны договориться [26].

В свою очередь румынская сторона после краха Чехословакии, Польши и начала большой войны за передел европейских границ вполне ожидала оживления великомадьярского ревизионизма и эскалации территориальных притязаний Будапешта [27]. Это заставляло ее принимать меры безопасности, укрепляя, в частности, западные границы Румынии. Принятию румынскими властями надлежащих мер предосторожности среди прочего способствовали прозвучавшие в феврале 1940 г. чересчур вызывающие публичные заявления некоторых официальных лиц в Будапеште о том, что Венгрия "не потерпит отсрочки разрешения Трансильванского вопроса до греческих календ" [28]. Позиция официального Будапешта особенно ужесточилась вследствие активизации в начале 1940 г. так называемой "Балканской Антанты", включавшей в себя Румынию, Югославию, Грецию и Турцию - страны, заинтересованные в сохранении статус-кво в регионе. Чтобы склонить в свою пользу мнение крупных держав, в венгерском МИДе давали заверения иностранным дипломатам о существующих якобы планах предоставления Трансильвании автономии в составе Венгрии. Боясь, однако, связать себя чересчур далеко идущими обещаниями, представители соответствующих венгерских правительственных структур делали в то же время и существенные оговорки. В прозвучавшей в некоторых заявлениях мысли о том, что установление особого статуса нацменьшинств в будущей венгерской Трансильвании не способно снять остроту существующей проблемы, легко прочитывался заблаговременный отказ в предоставлении румынам такого статуса [29].

Заботы хортистских властей о поддержке своих ревизионистских требований Советским Союзом как одной из больших держав были делом тем более насущным, что позиция Будапешта находила мало понимания не только в Лондоне и Париже (столицах стран-устроителей Версальской системы), но также в Берлине и Риме. Правительство графа П.Телеки хорошо осознавало, что ирредентистские планы Венгрии не могут быть реализованы без согласия держав так называемой "оси" и в первую очередь Германии, после аншлюса Австрии и краха Чехословакии все более явно доминировавшей в Средней Европе. Между тем, накануне войны в Берлине поддерживали эти планы Венгрии прежде всего в той мере, в какой они были направлены против непримиримо враждебной "третьему рейху" Чехословакии. С решением общей задачи (распадом чехословацкого государства) Гитлер и его окружение уже все менее сочувствовали венгерскому ревизионизму, поскольку резонно полагали, что чрезмерное усиление Венгрии будет способствовать проведению ее правительством слишком независимого внешнеполитического курса (такое представление поддерживал и совсем недавний исторический опыт - попытки, пускай и тщетные, официального Будапешта во второй половине 1930-х годов через установление тесных связей с Италией, Австрией, Польшей и Югославией создать некоторый противовес германской доминации в регионе [30]). Сказывалась также заинтересованность "третьего рейха" в некоторых из стран, на которые распространялись венгерские территориальные амбиции - в частности, в Румынии и в "независимой" Словакии. Открытая поддержка венгерских ревизионистских требований исключила бы для Германии возможность вовлечения Румынии в сферу своего влияния, тогда как с точки зрения осуществления германских планов в отношении СССР и на Балканах Румыния была для Берлина не менее, а даже более важной страной, чем Венгрия [31]. К явному негодованию хортистов, "третий рейх" после уничтожения Чехословакии санкционировал образование на коронных землях "Святого Стефана" "самостоятельного" словацкого государства, фактически германского протектората [32]. В свою очередь оккупация Венгрией всей Подкарпатской Руси [33], произошедшая совсем не по сценарию, написанному в Берлине, вызвала со стороны фюрера гневную реакцию [34].

Недовольство, таким образом, было взаимным. Даже наиболее лояльная Германии часть хортистской политической элиты отличалась далеко не "аншлюссными" настроениями, совсем не собираясь жертвовать в угоду фюреру интересами восстановления Великой Венгии. При том, что обе страны требовали кардинального пересмотра Версальской системы, и это составляло основу для сближения, попытки подчинить венгерский ревизионизм дипломатическим играм гитлеровской Германии оказывались поначалу не слишком удачными, поскольку о совпадении интересов речи быть не могло. Как справедливо отмечалось в записке НКИД СССР (июнь 1942 г.), "попытки Германии дальнейшего раздробления Юго-Восточной Европы, политика балканизации Юго-Восточной Европы с целью создания подвассальных Германии государств - находится в вопиющем противоречии с планами венгерского империализма, преследующими цель установления гегемонии Венгрии в Карпатском бассейне" [35].

Почти столь же сдержанную позицию занимал в отношении венгерского ирредентизма официальный Рим [36]. Г.Чиано, встречаясь с И.Чаки в январе 1940 г., по некоторым сведениям, советовал венграм отложить выполнение своих требований до окончания войны на западном фронте, т.е. до поражения Франции и Англии [37]. В принципе Италия выражала готовность поддержать венгерские территориальные претензии к Румынии лишь при мало выполнимом условии, чтобы в результате будущих "поправок несправедливостей Трианона" численность национальных меньшинств во вновь присоединенных к Венгрии районах не превысила бы 30% [38]. Причем позиция Германии и Италии в трансильванском вопросе была, по просочившимся сведениям, согласованной - в ходе встречи лидеров двух стран в Бреннере (на границе Австрии и Италии) в начале весны 1940 г. было принято негласное решение не потакать "чрезмерным" венгерским амбициям [39]. Весьма проблематичны были для Венгрии поиски надежных союзников и среди менее значимых участников "европейского концерта" (таких, как, например, Югославия или Турция). "С венграми... трудно иметь дело: они одержимы мегаломанией и не могут понять, что все державы на Балканах не хотят видеть старую Венгрию... Ревизионизм и мегаломания оставят их без всяких союзников", - говорил в феврале 1940 г. советскому полпреду Н.Шаронову югославский посланник в Будапеште Рашич [40].

Отрицательное отношение держав "оси" к максималистским планам восстановления Великой Венгрии не могло не вызывать в Будапеште плохо скрываемого раздражения. 13 февраля, еще до бреннерской встречи, Чаки говорил Шаронову: "мы от своего не откажемся никогда и если победят в войне союзники и мы останемся в теперешних границах, мы зажжем пожар во всей Европе" [41]. Правда, в тот же день венгерский министр иностранных дел заверял советского полпреда в том, что для Венгрии все же предпочтителен мирный путь решения трансильванской проблемы: "мы не хотим войны и удерживаемся от всего, что могло бы дать румынам возможность ее спровоцировать" [42]. Речь шла о шумной пропагандистской кампании, развязанной в Румынии в связи с эскалацией венгерских территориальных притязаний, о мерах Бухареста по дальнейшему укреплению западных границ.

С начала июня 1940 г., по мере того, как все очевиднее становился успех Германии на западном фронте, полпредство СССР в Венгрии фиксирует широко распространившиеся в Будапеште слухи о планах СССР по захвату Бессарабии в самом ближайшем будущем. Такая перспектива казалась весьма заманчивой верхушке хортистской армии: один из генералов на приеме в полпредстве 19 июня прямо заявил советскому дипломату, что венгры только ждут занятия Советским Союзом Бессарабии, чтобы самим войти в Трансильванию [43]. Столь откровенным заявлениям военных не противоречили высказывания в венгерских внешнеполитических кругах. Так, зав. отделом печати МИД Венгрии А.Уллейн-Ревицки 24 июня на завтраке с германскими журналистами говорил, что Венгрия больше ждать не может и должна начать маршировать [44]. В июне все интенсивнее становятся военные приготовления Венгрии на восточной границе, продолжается широкая мобилизация: численность армии 10-миллионной страны к середине июля была доведена до 1,2 млн человек [45]. Сосредоточение по обеим сторонам границы большого количества войск и боевой техники увеличивало вероятность вооруженного столкновения, тем более, что предельное обострение двусторонних отношений не могло не сопровождаться пограничными инцидентами [46].

В сложившейся обстановке официальный Будапешт все более последовательно демонстрирует свое стремление к сближению с СССР, что проявилось среди прочего в двухкратном посещении (в течение месяца) графом Чаки советского полпредства, что было жестом беспрецедентным, не имевшим аналогов даже в его отношениях с германской миссией. Подобная демонстрация близости с Советами даже породила среди иностранных дипломатов отмеченные в рабочем дневнике Шаронова слухи о том, что вопрос о взаимной акции СССР и Венгрии в отношении Румынии уже решен [47]. Правда, официальные лица Венгрии своими заявлениями тех дней не только ставили под сомнение подобного рода предположения, но и выражали опасения в связи с дальнейшими действиями СССР после аннексии Бессарабии. Так, Чаки в конце июня делился с югославским посланником своими мрачными предчувствиями того, что СССР "хотя и неизвестно когда, но произведет нападение на Венгрию" [48]. Озабоченности венгерского министра несомненно не могли не способствовать развернувшиеся в июне 1940 г. события вокруг прибалтийских стран, завершившиеся в конце концов их советской оккупацией и "добровольным" присоединением к СССР. Советская политика в Прибалтике оживила в хортистской Венгрии комплекс советской угрозы до такой степени, что зав. отделом печати МИД говорил 24 июня немецкому журналисту: "СССР сейчас расправляется с прибалтийскими государствами, а следующим его шагом после установления там советской власти будет, наверное, Венгрия" [49]. Впрочем, в кругу иностранных дипломатов, находившихся в Будапеште, не слишком были склонны разделять (даже в свете прибалтийских событий) опасений относительно судеб Венгрии. Там резонно полагали, что последующая экспансия СССР пойдет в балканском, а не среднеевропейском направлении [50].

Нота с требованием "в интересах восстановления справедливости" приступить "к немедленному решению вопроса о возвращении Бессарабии Советскому Союзу" была направлена румынскому правительству 26 июня [51], через 4 дня после капитуляции Франции, на протяжении долгих лет (вплоть до аншлюса Австрии и краха Чехословакии) выступавшей главным гарантом Версальской системы, одним из важных установлений которой являлась целостность Румынии в ее границах 1920 г. Берлин и Рим посоветовали Бухаресту уступить, дав понять, что речь идет об "уступках временного порядка" [52]. 28 июня Красная Армия перешла Днестр.

Советская акция по присоединению Бессарабии (а также Северной Буковины) вызвала нескрываемое воодушевление в венгерских политических кругах. "Население города взволновано. Отношение к нам хорошее", - записал в своем рабочем дневнике полпред Н.И. Шаронов вечером 27 июня [53]. В передовицах правительственных газет от 28 июня выражалось удовлетворение тем, что "целостности Румынии больше не существует", при этом советские требования назывались вполне справедливыми. Зам. министра иностранных дел Венгрии Я.Ворнле, поздравив Шаронова с успешным осуществлением акции, заметил, что они, т.е. венгры "этому рады больше, чем какое-либо другое государство", так как для них это означает ликвидацию принципа целостности Румынии и "более легкую возможность продолжить то", что начал СССР [54]. Созданный Советским Союзом прецедент существенно облегчал, таким образом, решение самой насущной внешнеполитической задачи, поставленной перед собой хортистским правительством. Венгерский посланник в Москве И.Криштоффи, принятый 29 июня заместителем наркома иностранных дел СССР В.Г. Деканозовым, также в свою очередь выразил удовольствие успешно проведенной операцией. Напомнив собеседнику о том, что у Венгрии имеются свои территориальные претензии к Румынии, венгерский дипломат увидел различие в положении двух стран только в том, что Советский Союз уже разрешил стоящую перед ним задачу, а Венгрия еще нет [55]. Таким образом, соображения реальной политики и осознание объективной общности интересов двух стран заставили хортистскую политическую элиту на время забыть о своем непримиримом отношении к большевизму.

Наркоминдел СССР со своей стороны не охлаждал стремления хортистов к сближению, очевидно просчитывая возможности упрочения советских позиций в этой стране в интересах некоторого, пускай довольно вялого противодействия нежелательной германской экспансии в направлении Балкан. Еще до событий, развернувшихся вокруг Бессарабии, В.М. Молотов заявил итальянскому послу о том, что "советское правительство считает свои отношения с Венгрией нормальными: СССР не имеет никаких претензий по отношению к Венгрии" [56]. Принимая Криштоффи 3 июля, председатель Совнаркома и нарком иностранных дел отметил, что с точки зрения советского правительства претензии Венгрии к Румынии имеют под собой основания; такой же позиции представители СССР будут придерживаться в случае созыва международной конференции, на которой будет стоять вопрос о территориальных требованиях Венгрии [57]. Через полгода, в декабре 1940 г., полпред Н.И. Шаронов в информационно-аналитическом письме, адресованном в НКИД, был вынужден констатировать: "заявление Народного Комиссара подействовало в Венгрии чрезвычайно успокоительно, и после него до конца года слухи о возможности акции СССР против Венгрии совершенно не появлялись" [58]. Непосредственная реакция в Венгрии на заявление Молотова была тем более позитивной. Поскольку Советский Союз оказался единственной (независимо от принадлежности к тому или иному воюющему лагерю) большой державой, поддержавшей венгерские претензии на Трансильванию, граф Чаки, выступая в середине июля в парламенте, не скупился на сентименты в адрес Москвы, при этом речь его встречалась одобрительными возгласами членов парламентской комиссии по иностранным делам [59]. Любезности, расточаемые Советскому Союзу, носили довольно демонстративный характер, явились жестом, адресованным не только и не столько Бухаресту, который попросту хотели запугать "чудовищной" хортистско-советской коалицией на антирумынской платформе, сколько Берлину - от последнего ждали серьезных подвижек в трансильванском вопросе с учетом нежелательного для держав "оси" роста популярности СССР в Венгрии. В своих попытках разыграть против Румынии советскую карту венгерские лидеры иной раз не останавливались перед явным блефом, давая, в частности, понять румынским дипломатам, что на повестке дня стоит якобы вопрос о заключении союза с СССР, способного обеспечить главенствующее положение Венгрии в Дунайском бассейне [60]. Впрочем, заявленная Молотовым советская позиция хотя и вызвала удовлетворение в Будапеште, отнюдь не казалась бескорыстной. В действиях СССР виделись далеко идущие стратегические цели. Полпред Шаронов в начале августа фиксировал в своем рабочем дневнике звучавшие в политических и дипломатических кругах высказывания о том, что, наладив хорошие отношения с Венгрией, СССР сознательно и целенаправленно толкает ее против Румынии с тем, чтобы, воспользовавшись войной, не ограничиться Бессарабией и Северной Буковиной, заполучить от Румынии и некоторые другие территории [61]. Причем такая тактика в отношении Венгрии рассматривалась как частный случай более широкой стратегии - подтолкнуть Германию и ее союзников против Англии с тем, чтобы после ослабления обеих воюющих сторон занять доминирующее положение в Европе, что уже совсем не отвечало интересам режима Хорти.

При том, что ревизия границ с Румынией стала для хортистской Венгрии неотложной задачей текущей политики (в июне-июле ревизионистские требования, как уже отмечалось, резко усилились), единства в вопросе о методах ее решения не было. Крайне правый депутат Ш.Райниш [62], с которым советский полпред поддерживал особенно тесные, доверительные отношения, говорил ему за дружеским завтраком 28 июня: хотя "венгерская общественность" очень довольна, что СССР начал разрушать здание "великой Румынии", к тому же дело обошлось без войны, "но венгры предпочитали бы видеть войну СССР с Румынией, чтобы самим тоже броситься на Румынию, которая в случае двухсторонней войны будет сразу раздавлена, а одной Венгрии будет трудно [это сделать]" [63]. Из беседы с тем же Райнишем 17 июля Шаронов узнал о том, что венгерские генералы отнюдь не ограничивались воинственной риторикой, генштаб даже разработал конкретный план боевых действий с восточным соседом в расчете на то, что Румыния отклонит ультиматум СССР и Венгрия сможет выступить сразу же после начала войны Румынии с СССР [64]. Мирный исход советско-румынского территориального спора вызвал даже некоторое разочарование венгерских военных, предвкушавших (без каких-либо серьезных на то оснований) победоносную кампанию. Впрочем, силовой способ разрешения трансильванской проблемы не исключался и после того, как Советский Союз исполнил свою "освободительную миссию". Существовали планы перехода войсками границы в случае серьезных волнений в Румынии, особенно на этнической основе. Заместитель министра иностранных дел Ворнле говорил советскому полпреду 5 июля о том, что по полученным венгерским правительством сведениям, "румыны вооружают румынское население в смешанных районах, и если хоть один венгр будет там убит, мы немедленно начнем войну" [65]. Подобные заверения отдавали некоторым блефом. Пожалуй, несколько искреннее был в беседе с Шароновым зав. отделом печати МИД Уллейн-Ревицки, который 27 июня на прямой вопрос советского дипломата, не думают ли венгерские лидеры начать войну с Румынией, ответил, что "Венгрия уже давно готова к войне, но ее начало зависит от разрешения Германии и Италии" [66]. В середине июля Телеки и Чаки были приняты в Мюнхене Гитлером и Риббентропом, очевидно, рекомендовавшими венгерским коллегам не торопиться с разрешением трансильванского вопроса и во всяком случае избрать путь мирных переговоров [67]. Упоминавшийся Ворнле, которому, очевидно, не слишком импонировала зависимость Будапешта от Берлина в принятии ключевых решений, пытался в беседе с полпредом объяснить отсрочку с разрешением вопроса следующим образом: Венгрия не торопится начать войну в ближайшие две-три недели, так как не хочет мешать Германии и Италии покончить с Англией, но после этого венгры начнут действовать, при самом же благоприятном стечении обстоятельств они готовы действовать, оставив без вн