Когда в конце 1953 г. 39-летний сотрудник МИД СССР Юрий Андропов получил назначение советником посольства СССР в Венгрии, едва ли кто-то мог предвидеть его будущий головокружительный взлет на самые вершины кремлевского олимпа. Скорее напротив, можно было предположить бесславное завершение весьма многообещающей карьеры. Ведь в самом деле, всего за два года до этого Андропов был вторым человеком в партийной организации одной из 16 союзных республик СССР - Карело-Финской, уже позже, в 1956 г., пониженной в статусе до положения российской автономии. В Петрозаводске ему протежировал Отто Куусинен - основатель финской компартии и видный деятель Коминтерна, ставший на склоне лет высокопоставленным функционером КПСС, вошедшим при Хрущеве даже в Президиум ЦК. Переведенный в 1951 г. с подачи Куусинена в Москву, Андропов успел поработать в аппарате ЦК, затем недолго возглавлял отдел в МИДе. Так что его направление в Венгрию в роли советника посольства выглядело со стороны как некоторое понижение в должности. Андропов ничем не провинился. Судя по всему, он просто послужил разменной монетой в закулисной аппаратной игре, развернувшейся между наследниками Сталина.

Дело существенно не менялось и с назначением Андропова послом летом 1954 г., ведь полномочия советского посла были весьма ограниченны. "Наша дипломатия 30-х, 40-х, 50-х годов была очень централизованной, послы были только исполнителями определенных указаний", - вспоминал впоследствии, в 1970-е годы, Вячеслав Молотов, беседуя со своим поклонником, публицистом Феликсом Чуевым. Да, в случае успешного выполнения своих функций в Венгрии Андропов мог, конечно, рассчитывать на продолжение дипломатической карьеры - стать послом в одной из крупных западных держав, а со временем и заместителем министра иностранных дел. Однако причастности к высшим сферам кремлевской политики это отнюдь не означало - ведь МИД не играл ключевой роли в системе партийного государства, особенно когда дело касалось социалистического лагеря. "В соответствии с действовавшим тогда порядком всеми наиболее серьезными проблемами наших отношений с социалистическими странами занималась Старая площадь. МИДу в этих условиях отводилась довольно скромная роль ведения текущей, по большей части технической работы на двустороннем направлении. Вся кухня большой политики варилась в здании ЦК КПСС. Даже моя скромная должность референта в отделе ЦК (уже несколькими годами позже, в конце 1950-х годов - А.С.) открывала доступ к таким вершинам наших отношений с Венгрией, к которым в МИДе допускалось разве что самое высокое руководство" - вспоминает в своих мемуарах Владимир Крючков, на протяжении многих лет человек из команды Андропова, в 1988-1991 гг. председатель КГБ СССР, один из инициаторов антигорбачевского путча в августе 1991 г., а в 1956 г. скромный третий секретарь посольства СССР в Венгрии. Добавим к этому, что даже бессменный шеф советского внешнеполитического ведомства Андрей Громыко первые 16 из 28 (с 1957 г. по 1985 г.) лет своей работы на посту министра иностранных дел не был членом Президиума (Политбюро) ЦК КПСС и при принятии принципиально важных решений (например, о вторжении советских войск в Чехословакию в 1968 г.) обладал лишь правом совещательного голоса.

Со смертью Сталина обострилась борьба за власть, в которой удачливее других оказался Никита Хрущев. Неугодных первому человеку в партии функционеров высшего ранга все чаще переводят на дипломатическую работу. Так, кандидат в члены Президиума ЦК Пантелеймон Пономаренко в 1955 г. отправляется в Польшу (Хрущев никогда не мог забыть, что в годы Великой Отечественной войны ему, члену Политбюро ЦК ВКП(б) и первому секретарю компартии Украины, пришлось находиться в унизительном подчинении первому секретарю КП Белоруссии Пономаренко как начальнику Центрального штаба партизанского движения). Несколько позже, в период укрепления позиций Хрущева, подобная практика расширяется. Член Президиума ЦК Михаил Первухин, робко поддержавший в 1957 г. так называемую "антипартийную группу", вскоре отправился в ГДР и мог с полным на то основанием считать это подарком судьбы: ведь Молотову пришлось поехать аж в Монголию. При Брежневе почетные дипломатические ссылки получают еще более широкое распространение.

Конечно, к 1954 г. Андропов был слишком малозначительной фигурой в номенклатуре, чтобы считать ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла опалой. Но с точки зрения карьерного роста полученная им должность была, пусть не тупиковой, но не очень перспективной. Для того, чтобы посол СССР в Венгрии смог рассчитывать не просто на служебное повышение, но на место в кремлевской элите, в "подведомственной" ему стране должно было произойти нечто чрезвычайное, такое, что дало бы возможность послу в полной мере проявить свои далеко не только профессиональные качества и заставить обратить на себя внимание руководства КПСС. В чем можно быть уверенным - далеко не каждый дипломат сумел бы как следует воспользоваться предоставившейся возможностью отличиться.

Андропов своего шанса не упустил, он воспользовался им блестяще, хотя тот выпал ему отнюдь не сразу. Когда его назначали послом, "венгерский участок" советской внешней политики не считался кремлевскими стратегами самым сложным на восточноевропейском направлении, куда больше занимали их в то время германский вопрос и проблема нормализации отношений с Югославией. "Во внутренних событиях в Венгрии не ждали чего-либо неожиданного и плохого. Спокойно было", - вспоминал позже Молотов. Еще далеко было до осени 1956 г., времени острейших столкновений, когда до прибытия высокопоставленных эмиссаров из центра послу в ежечасно менявшейся обстановке иной раз приходилось самому принимать ответственные решения. Пока же на долю Андропова и его подчиненных выпадала по большей части рутинная работа - сбор информации о положении в стране и правящей партии, настроениях венгров. Эта информация оказалась востребованной в начале 1955 г., когда с подачи венгерского партийного лидера Матяша Ракоши послесталинское "коллективное руководство" КПСС подвергло резкой критике за "правые перегибы" премьер-министра Имре Надя. Тот был вызван в Москву для серьезного разговора, а в апреле того же года отстранен и позже исключен из партии.

О методах работы Андропова в роли посла свидетельствуют как его донесения, частично опубликованные, так и отзывы коллег. "Андропов не боялся принимать ответственных решений, но при этом проявлял разумную осмотрительность, избегал чрезмерного риска", - вспоминает Крючков. Весной 1956 года, когда внутри Венгерской партии трудящихся разгорелась борьба за власть, к послу по традиции, сложившейся еще при Сталине, все чаще обращались за советом даже по вопросам сугубо внутренним. Зная, насколько весомо мнение посла соседней великой державы, Андропов, как правило, не решался давать конкретные рекомендации без предварительного согласования с Москвой. Так, 7 мая 1956 года член Политбюро Иштван Ковач, которому вскоре после XX съезда КПСС поручено было разобраться с делом бывшего министра обороны Михая Фаркаша, организатора многих репрессий, довольно неожиданно спросил у посла совета, надо ли привлекать Фаркаша к суду - компрометирующих его материалов было собрано к этому времени вполне достаточно. Андропов доносил в МИД, что "уклонился от ответа, сказав лишь то, что дело Фаркаша, по моему мнению, следовало бы расследовать так, чтобы от этого укрепился авторитет партии и ее руководства среди венгерского народа". Проблема, собственно, состояла в том, насколько дело Фаркаша угрожает положению Ракоши, не в меньшей мере, чем Фаркаш, запятнанного причастностью к репрессиям. Решать же вопрос о дальнейшей поддержке Москвой первого секретаря ЦК ВПТ могло только самое высокое кремлевское руководство.

Личные качества, несомненно, накладывают отпечаток на деятельность любого дипломата, тем более важно их учитывать, когда речь идет об Андропове, при всей своей осмотрительности человека крайне честолюбивого и обладавшего всеми данными для заметного возвышения по ступеням служебной лестницы. Однако распорядиться своими личными качествами можно было только в рамках принципиальной политической линии советского руководства. Следование этой линии и строгое выполнение указаний, поступавших из центра, не означало, конечно, что послы никогда не превышали полномочий и не вмешивались, обычно ссылаясь на мнение своего руководства, во внутренние дела стран "народной демократии". Иной раз это вызывало жалобы, на которые в Москве подчас считали нужным реагировать. Так, в 1954 г. после жалобы польского лидера Болеслава Берута посол СССР в Польше Г.Попов был отозван из Варшавы и подвергся резкой критике Хрущева на июльском пленуме ЦК КПСС 1955 г. за нетактичное вмешательство в дела ПОРП, иногда принимавшее форму оскорбительных выпадов в адрес ее руководителей. "Учитывая "уроки" деятельности Попова, мы дали твердые указания всем послам в народно-демократических странах не превышать полномочия, не вмешиваться во внутренние дела",- говорил тогда Хрущев (Впрочем, в судьбе Попова едва ли не решающую роль сыграл субъективный момент - в течение ряда лет при Сталине первый секретарь Московского горкома партии, он был в 1949 г. сменен в этой должности Хрущевым, не питавшим, понятное дело, особых симпатий к своему предшественнику, оставившему в наследие тяжкий груз нерешенных городских проблем. Уйдя в 1954 г. с дипломатической службы, Попов до пенсии проработал директором одного из московских заводов).

Горький опыт Попова не могли не учитывать его коллеги в других странах, и в том числе недавно назначенный посол в Венгрии. Жестко отстаивая интересы Москвы, как они виделись из Кремля, Андропов поддерживал совсем иной стиль в отношениях с венгерскими лидерами. Он не только категорически не допускал окриков, но соблюдал все правила дипломатического этикета, облекая рекомендации Москвы в форму "советов" и там, где можно, проводя линию СССР чужими руками - через доверенных, абсолютно преданных Кремлю представителей венгерской партноменклатуры.

Эта линия после XX съезда КПСС подлежала определенной корректировке, ведь обстановка за годы, прошедшие после смерти Сталина, заметно изменилась. К середине 1950-х годов в странах "народной демократии" все отчетливее обнажаются кризисные явления в экономике - сталинская программа форсированного построения в них социализма со всей очевидностью доказала свою несбыточность. На фоне объективных трудностей возымел действие и субъективный момент. Хрущев осудил Сталина, XX съезд заявил о многообразии форм продвижения к социализму, и все это поставило в непростое положение лидеров братских партий, служивших "верой и правдой" официальной Москве. Видимый поворот в политике Кремля дал моральную опору сторонникам реформ хотя бы в рамках однопартийной системы (первые признаки зарождения внепартийной оппозиции проявляются в Венгрии не раньше июня, а в Польше к осени). Исходившие от коммунистов-реформаторов призывы к переменам оказались созвучны новому курсу КПСС и тем самым обрели значительно больший вес в общественном мнении. В Польше и Венгрии они стали реальным фактором внутриполитической жизни, с которым приходилось считаться властям. Реформаторские течения здесь заметно окрепли и партийные руководства, оказавшись под массированным давлением снизу, начали постепенно сдавать свои позиции.

Нарастание кризиса власти в некоторых странах требовало от советской дипломатии более оперативного отклика на происходящее. Роль послов, таким образом, возрастала, самостоятельность их повышалась, тем более, что четкие указания из Москвы не всегда своевременно поступали - об этом вспоминает и Крючков. Отсутствие четких указаний объяснялось сутью конкретного момента. Еще не была как следует проработана новая концепция внутрилагерной политики, которая должна была отразить специфику отношений с Китаем и Югославией. Влияние Китая на компартии мира усилилось, и КПСС в 1955 г. даже пришлось устами ультраконсерватора Молотова заявить о своей готовности поделиться с КПК руководящей ролью в коммунистическом движении. В Москве искали такой баланс отношений с великой дальневосточной державой, который бы удовлетворил амбиции Китая, не угрожая в то же время подрывом советской гегемонии в лагере, нарушением единства сил международного коммунизма. С другой стороны, надо было так адаптировать фразеологию XX съезда к внешней политике, чтобы она не только не помешала СССР сохранить завоеванные при Сталине позиции в Восточной Европе, но и позволила бы, если хватит сил, приумножить завоевания за счет возвращения в советский лагерь титовской Югославии. Формула о многообразии путей перехода к социализму должна была помочь решить именно эту сверхзадачу, уже сама постановка вопроса была актуальна из-за невозможности подвести под общий ранжир не только Китай, но и Югославию. Формальное упразднение Коминформа в апреле 1956 г. также явилось жестом доброй воли, адресованным Тито, ведь в грубой антиюгославской кампании, развязанной Сталиным в 1948 г., именно Коминформ был главным инструментом советской политики. Образовавшийся с его ликвидацией вакуум надо было чем-то заполнить, найти новые формы советского контроля над Восточной Европой, однако весной 1956 г. в этом вопросе не было ясности.

Особенно много головной боли доставляла советским лидерам все та же Югославия. Ждали итогов назначенной на июнь встречи с маршалом Тито в Москве. Визит президента Югославии вопреки обилию фанфар лишь в малой степени оправдал ожидания. Тито, вкусивший за годы опалы щедрых западных вливаний в экономику своей страны, был не прочь торговать и даже дружить с Москвой на выгодных условиях, но явно не хотел подставить шею под кремлевский поводок, вновь, как и годом ранее на встрече в Белграде, отказавшись от заключения с СССР политического договора, ко многому обязывающего. В Кремле, однако, еще не потеряли терпения - слишком велико было стратегическое значение Югославии. Ради того, чтобы выйти в Средиземноморье, стоило поработать. И надо было вдобавок учитывать влияние притягательного югославского примера на партийные элиты других "народных демократий", требовавшие большей независимости от Москвы.

В условиях, когда уже не всегда срабатывали привычные сталинские схемы восточноевропейской политики, но ничего нового наработано не было, особое значение приобретала информация, поступавшая из посольств. Послы уже не только проводили линию Москвы, своими оценками ситуации и рекомендациями они все более ее формировали, что видно как раз на примере донесений Андропова, неоднократно пересылавшихся из МИДа в ЦК КПСС и даже выносившихся на обсуждение Президиума ЦК.

Между тем, давно сложившиеся подходы, рожденные в сталинскую эпоху представления об особой миссии СССР в соцлагере, о критериях его безопасности и т.д. продолжали и после XX съезда довлеть в сознании советских дипломатов. Естественный гарант обеспечения долгосрочных советских интересов в одной из стран "народной демократии" Андропов видел в сохранении власти у "наших друзей" - так на языке его донесений назывались просоветски настроенные партийно-государственные функционеры, которым противопоставлялись "правые" и тем более "контрреволюционные" элементы, то есть самый широкий спектр политических сил -- от сторонников робких реформ в духе "национального коммунизма" югославского образца до непримиримых противников социализма как такового. При этом даже на общем, весьма одноцветном фоне дипломатических донесений из восточноевропейских столиц докладные Андропова иной раз выделялись исключительной жесткостью позиций. Даже самый умеренный реформаторский курс в "подответственной" ему стране будущий генсек считал чреватым ослаблением контроля со стороны Москвы, а потому крайне нежелательным, и это особенно проявилось весной 1956 г. в настороженном отношении Андропова к Яношу Кадару.

Один из лидеров венгерского коммунистического подполья в годы войны, Кадар после 1945 г. занимал ответственные должности в партии и правительстве, но плохо вписывался в руководство, где задавали тон старые коминтерновцы во главе с Ракоши, которых поддерживали молодые партийцы послевоенного призыва. Видя в Кадаре, как и в казненном в 1949 г. Ласло Райке, опасного конкурента, Ракоши задумал его устранение. Арестованный в апреле 1951 г., Кадар был обвинен в сотрудничестве с хортистской охранкой и приговорен к пожизненному заключению. Реабилитированный летом 1954 г., он сначала возглавил райком в одном из рабочих районов Будапешта, а затем Пештский обком, распространявший свое действие на окрестности столицы. Обладая сильным характером и незаурядными организаторскими способностями и пользуясь немалым авторитетом в партийной среде, Кадар вполне мог рассчитывать на продолжение своей карьеры. Весной 1956 г. часть партактива, склоняясь к ограниченным реформам в духе XX съезда, но не разделяя более радикальной программы опального премьер-министра Имре Надя и его сторонников, начала усиленно проталкивать Кадара в высшие эшелоны партии. Против этого не возражали и некоторые видные члены Политбюро, заинтересованные как в ослаблении позиций Ракоши, так и в укреплении социальной базы своей власти. В обстановке, когда после долгого перерыва в венгерской политике вновь начал, пусть поначалу робко, заявлять о себе фактор общественного мнения, Ракоши проявлял все больше обеспокоенности активизацией сильного соперника. "Кадар стал героем, все оппозиционно настроенные элементы сделали его имя своим знаменем в борьбе против партийного руководства", - говорил он советскому послу 18 апреля. Чтобы несколько "попридержать" Кадара, Ракоши решил ознакомить партактив с материалами, раскрывающими весьма неблаговидную роль Кадара, в то время министра внутренних дел, в фабрикации обвинений против Л.Райка и его соратников в 1949 г. Только собственная причастность к расправе над Райком заставляла первого секретаря подходить к этому делу с предельной осторожностью, без излишней спешки. Время, однако, работало не на Ракоши. По мере укрепления реформаторского крыла его фигура все чаще попадала под обстрел публичной критики, что доставляло все больше неудобств всему партийному руководству.

И.Ковач, возглавлявший комиссию по делу Фаркаша, доверительно говорил 30 марта Андропову о намерении провести расследование этого дела "как можно организованнее и не дать ему возможность переложить свою вину на т. Ракоши". Тем не менее к середине мая комиссией был собран огромный материал, компрометирующий и первого секретаря ЦК. В этих условиях даже такой влиятельный человек, как Эрне Гере, не пытался направить ход работы комиссии в более "спокойное" русло, вероятно, понимая, что при существующем раскладе сил может сложиться ситуация, когда сохранить Ракоши окажется невозможным, поэтому более надежна выжидательная позиция, поплыв же "против течения", можно лишь усугубить собственное и без того непростое положение. Инстинкт самосохранения, таким образом, оказывался сильнее преданности вождю; все больше людей в руководстве было внутренне готово к тому, чтобы пожертвовать первым секретарем партии ради сохранения системы и своего статуса. Более того, из бесед этих людей с Андроповым подчас отчетливо прочитывается их подспудное стремление ускорить развязку в деле Ракоши. Лица из ближайшего окружения первого секретаря, осознавая его крайнюю непопулярность и очевидную политическую обреченность, сначала очень осторожно, а затем все более открыто и решительно совершают "подкоп" под Ракоши, формируют против него мнение советской дипломатии, а значит и официальной Москвы. Ракоши "за последнее время мало занимается крупными политическими и народно-хозяйственными вопросами, работает неровно, временами даже не проявляет должного интереса к важным и неотложным задачам, стоящим перед партией", - говорил, например, Андропову председатель Совета Министров Андраш Хегедюш. Ковач жаловался послу на то, что Ракоши постоянно нарушает коллегиальность в работе Политбюро, "многие хорошие меры по улучшению руководства... разбиваются о консерватизм т. Ракоши". Призывая упорно добиваться от Ракоши "изменения методов руководства Политбюро в духе решений ХХ съезда КПСС", Ковач не просто хотел через посла склонить Москву повлиять надлежащим образом на лидера своей партии. Он шел дальше, стремясь заранее прозондировать почву: а как поведут себя в Кремле, если вдруг обнаружат, что об избавлении от Ракоши начинают уже подумывать даже в венгерском Политбюро. Как поступить, если совет со стороны ЦК КПСС не совпадет с точкой зрения Политбюро и, главное, ЦК ВПТ на предстоящем пленуме? - в такой осторожной форме Ковач пытается нащупать тот путь, который мог бы привести к отстранению Ракоши, не вызвав при этом негативной реакции в Москве. В атмосфере, сложившейся после ХХ съезда КПСС, мысль о "дворцовом перевороте" уже не была утопией - позиции вождя значительно ослабли. Хотя Ковач и жаловался Андропову, что в Политбюро пока мало людей, способных возражать Ракоши, на самом деле именно под давлением своих соратников первый секретарь выступил 18 мая с непривычно острой самокритикой, публично перед партактивом признал свою ответственность за культ личности и репрессии. О слабости позиций говорило и многое другое. Ракоши, в частности, так и не смог воспрепятствовать следствию по делу Фаркаша, чреватому крайне нежелательным исходом для него самого, как и не сумел воспротивиться выдвижению кандидатур своих политических оппонентов Й.Реваи и Я.Кадара в Политбюро.

Как бы то ни было, в Москве упорно продолжали делать ставку на действующего лидера. По крайней мере до начала мая ситуация в Венгрии, судя по всему, не вызывала слишком уж больших беспокойств и вопрос об изменениях в ее руководстве отнюдь не воспринимался как неотложный. Андропов, как и подобало послу, следовал линии центра. В сохранении Ракоши у власти он видел гарантию стабильности в Венгрии и именно в таком духе формировал мнение в Кремле и на Смоленской площади, подкрепляя, таким образом, свежими аргументами давно сложившуюся позицию Москвы. В силу этого он с немалой настороженностью воспринял политическую активизацию Кадара, расценив его предполагаемое восстановление в Политбюро как "серьезную уступку правым и демагогическим элементам", угрожающую единству партии, а потому совсем нежелательную. О своих опасениях посол сообщил в Москву. В Кремле к его сообщению отнеслись весьма серьезно - Президиум ЦК 3 мая рассмотрел телеграмму Андропова и поручил курировавшему международные связи КПСС Михаилу Суслову углубленно изучить положение дел в Венгрии. Позиция Андропова, занятая в отношении Кадара, вдребезги разбивает довольно распространенный у нас миф о том, что будущий умеренный реформатор Я. Кадар был едва ли не выдвиженцем советского посла. Этому мифу отдал дань и влиятельный в свое время либеральный партократ академик Г.А. Арбатов, не удосужившийся перед написанием своих многократно издававшихся мемуаров хотя бы бегло просмотреть донесения Андропова из Будапешта, к тому времени уже изданные.

Еще недавно всесильный в Венгрии Ракоши не мог не ощущать напряженности вокруг своей персоны. Начав терять опору в лице ближайших соратников, он рассчитывал теперь прежде всего на поддержку Москвы и видел главного своего союзника в Андропове. "Ракоши чувствовал надвигавшуюся опасность, судорожно искал выход, пытался советоваться с Москвой ... неоднократно обращался за помощью к нашему послу в Будапеште Ю.В.Андропову, интересовался его личным мнением", - вспоминает Крючков.

Для того, чтобы на месте разобраться в ситуации и дать рекомендации венгерским коллегам, 7 июня в Будапешт прибыл член Президиума ЦК КПСС М.А. Суслов. В отличие от Андропова, упорно нагнетавшего страсти вокруг Кадара, он счел, что активность этого ветерана партии не представляет угрозы для власти. "После длительной беседы с Кадаром, - сообщал Суслов в Москву, - я сомневаюсь, что он отрицательно настроен против СССР. Введение же его в Политбюро значительно успокоит часть недовольных, а самого Кадара морально свяжет". В сравнении с донесениями посольства сусловский отчет о посещении Венгрии вообще отличается большей сдержанностью в оценке масштабов "правой" опасности. Вместе с тем Суслов тоже не хотел компрометации Ракоши, видя в этом подрыв авторитета всего партийного руководства, а потому с немалой тревогой воспринял работу комиссии по делу Фаркаша, слишком далеко, по его мнению, зашедшей в своих разоблачениях. Он убедил венгерских коллег не рассматривать это дело на специальном пленуме ЦК.

После 1948 г. Ракоши проявлял особое усердие в антиюгославской кампании, направляемой из Кремля. Не удивительно, что в ходе июньской встречи с Хрущевым Тито дал понять, что не склонен идти на сближение с венгерским лидером. Но и после этого Москва не пересмотрела своих установок, продолжая считать, что у Ракоши в Венгрии нет альтернативы. Рабочая встреча Хрущева с руководителями братских партий 22-23 июня подтвердила это. Ракоши вернулся из Москвы в Будапешт не разуверенный в поддержке своей персоны советским руководством - в момент, когда он особенно в ней нуждался. Лишь последующее развитие событий заставило Кремль очень скоро отказаться от прежней ставки на Ракоши.

С начала июня все больше хлопот доставлял венгерскому руководству молодежный дискуссионный клуб - Кружок Петефи. Острые споры по самым жгучим проблемам выходили из-под контроля властей. Советские дипломаты бывали на дискуссиях, но чаще беседовали с их участниками и свидетелями. Круг постоянных информаторов был очень узок. Как правило, это были те, кто причислялся Андроповым к категории "наших друзей" - не просто люди активной просоветской ориентации, но приверженцы охранительной, контрреформаторской линии из числа партийных и государственных функционеров, реже деятелей культуры. Некоторые из этих людей с окончанием войны вернулись на родину после долгих лет жизни в СССР и много сделали для насаждения в Венгрии сталинской модели социализма. Происходившее на Кружке Петефи они воспринимали как разрушение устоев, трактовали весьма тенденциозно, что в свою очередь влияло на содержание и тональность поступавших в Москву донесений. Последние отличались одномерностью оценок, пестрили устойчивыми стереотипами, такими, как "враждебные элементы", "чуждые взгляды", "честные коммунисты" и т.д. Бывали случаи, когда, встречаясь с советскими дипломатами, венгры (не из числа постоянных информаторов посольства) обращали их внимание на то, что ограниченность круга общения не может не вести к получению односторонней информации, заимствованию предвзятых трактовок. Между тем, круг общения был, конечно, не случаен, доверия удостаивались люди идейно и политически близкие. С другой стороны, этот круг был достаточно широк для того, чтобы Андропов мог оценить остроту ситуации в стране, почувствовать угрозу для режима.

Дискуссия о свободе печати 27 июня превзошла все предшествующие как по количеству участников, так и по накалу страстей. В ряде выступлений был сделан шаг от поверхностной критики отдельных лиц и явлений к стремлению выявить системные пороки сталинского социализма. Правда, один из информаторов советского посольства, не греша против истины, заверял беседовавшего с ним дипломата в том, что никто из выступавших и "не помышлял" о свержении "народно-демократической власти", речь шла лишь о том, чтобы найти более гуманный вариант продвижения к социализму, и с такой же энергией, с какой устраивалась овация при упоминании Имре Надя, аудитория кричала "Да здравствует партия!". Эти уверения, однако, мало успокоили Андропова, который увидел в происходящем попытку подорвать существующую власть, а значит прямую угрозу советским интересам в Венгрии. В очередном донесении его выводы вполне определенны: органы государственной безопасности Венгрии "не проявляют должной решительности в борьбе против контрреволюционных элементов, которые стали вести себя недопустимо нагло". В такой позиции ему помогли укрепиться и события, происходившие в те же дни в Польше - познаньские беспорядки 28 июня.

Напутствия, полученные в Москве, придали Ракоши уверенности в борьбе с оппозицией. Происходят исключения из партии. Инициируется шумная кампания в прессе. Вместе с тем курс на ужесточение вызывал сильное противодействие, и не только в среде интеллигенции, но даже в партийном аппарате. На внеочередном пленуме едва ли не половина членов ЦК колебалась при обсуждении резолюции, осуждающей Кружок Петефи. Некоторые влиятельные партийцы высказывались открыто - по их мнению, такое решение разочарует партию, ждущую от своих лидеров, в первую очередь, самокритики. Оппозиционные настроения проникли и в среду пролетариата. На ряде предприятий, узнав о повышении норм выработки, рабочие угрожали забастовкой. Андропов в своих донесениях вновь и вновь упрекал венгров в недостаточной твердости. Но обстановка в стране уже настолько накалилась, а позиции Ракоши настолько ослабли, что он теперь едва ли мог при всем желании последовать совету албанского лидера Энвера Ходжи, который как-то, проезжая через Будапешт, предложил венгерским коллегам расстрелять ряд "контрреволюционеров", чтобы показать народу, что такое диктатура пролетариата.

В начале июля Андропов был ознакомлен с письмом бывшего шефа венгерской госбезопасности Габора Петера из тюрьмы с явным компроматом на Ракоши, который непосредственно руководил выбиванием показаний из политических заключенных, редактировал текст обвинительного заключения по делу Райка. Гере и некоторые другие влиятельные партийцы к этому времени в беседах с послом все более определенно выражали сомнения в целесообразности поддержки Ракоши Москвой. Венгерское руководство, говорил 11 июля Андропову И.Ковач, "связано в решении вопроса о тов. Ракоши советами, которые были даны тов. Сусловым", оно не хочет действовать вразрез мнению КПСС. Но обстановка за месяц изменилась и на предстоящем очередном пленуме вопрос о Ракоши после зачтения письма Петера может встать гораздо более остро, чем ожидалось в дни пребывания Суслова в Будапеште. Значит, нужен новый совет Москвы. Надо ли на пленуме, докладывая об итогах работы комиссии по делу Фаркаша, огласить письмо Петера? Что делать: пойти на обман пленума или поставить Ракоши в явно безвыходное положение? Ведь при существующем раскладе сил после оглашения письма на пленуме оставить Ракоши во главе партии будет невозможно, это окончательно подорвало бы влияние руководства. Андропов снова попытался уклониться от совета по существу дела. Как следует из его донесения, он в общем понимал, что письмо Петера было инициировано, чтобы осложнить положение Ракоши, лишившегося поддержки части своих соратников. Движимые инстинктом самосохранения, они, хотя и с оглядкой на Москву, но упорно и последовательно подготавливали уход первого секретаря, стараясь придать ему, по возможности, форму наименее болезненную для самих себя. По сути дела они пытались спустить конфликт на тормозах, чтобы избежать на пленуме ЦК открытого "бунта на корабле" со всякими непредвиденными последствиями. Как и подобало послу, Андропов по-прежнему руководствовался в своих оценках рекомендациями вышестоящего лица, в данном случае Суслова. Поэтому, подробно проинформировав Москву о содержании бесед с Гере и Ковачем, он не только не решился выступить с какими-либо собственными предложениями по вопросу, далеко выходившему за рамки его полномочий (даже намек посла на нецелесообразность дальнейшей поддержки Ракоши мог бы показаться наверху явным превышением им своих прерогатив, вмешательством "не в свое дело" и никак не мог бы понравиться в Кремле), но лишь повторил звучавший в прежних его донесениях вывод: "наши друзья до сих пор слабо реализуют данные им советы ... о проведении твердой линии в отношении враждебных элементов и демагогов". Венгерские товарищи, писал Андропов, идут к пленуму "без должной ясности и уверенности в успехе", у них нет "готовности решительно защищать точку зрения, принятую ими в связи с советами, высказанными тов. Сусловым". Они боятся повредить собственному положению, некоторыми руководят сугубо личные мотивы. "В связи с этим,- подводил итоги посол, продолжавший придерживаться совершенно однозначной позиции, - было бы крайне необходимо до пленума ЦК... в удобной форме еще раз высказать венгерским друзьям наши опасения относительно создавшейся внутриполитической обстановки, которая опасна не потому, что враги являются очень сильными, а главным образом тем, что Политбюро ЦК ВПТ, оказавшись перед фактом известного вражеского нажима, не проявляет должной уверенности и решительности в руководстве партией и страной".

Некоторые биографы Андропова, зная о его предельно жесткой позиции в связи с углублявшимся венгерским кризисом, акцентировали в его действиях момент выбора. Упорно делая ставку на Ракоши и формируя в таком духе мнение Москвы, посол, считают они, вел игру с неизбежным риском, ведь его установки шли вразрез генеральной линии XX съезда КПСС. На наш взгляд, этот риск не стоит преувеличивать: получив некоторое право на совещательный голос при выработке Москвой ее венгерской политики, посол придерживался мнения, соответствовавшего прежней, остававшейся пока еще в силе линии Кремля. Значительно больший риск заключался бы в попытке преодолеть инерцию, предложить принципиально новый подход.

Не может быть никакого спора лишь о том, на чьей стороне был Андропов. Все, что он делал и писал в те месяцы, вдребезги разбивает миф о человеке, который, поработав в Венгрии в период кризиса, стал сторонником либеральных реформ социализма. А миф этот из перестроечной публицистики конца 1980-х перекочевал в сегодняшний день. Люди более высокого ранга, выезжавшие летом 1956 г. в Венгрию (не только весьма либеральный по кремлевским меркам А.И.Микоян, но даже жесткий ортодокс М.А.Суслов), как правило, давали более умеренные оценки и рекомендации, в их докладных сильнее полутона. Правда, члены Президиума ЦК КПСС были значительно свободнее в суждениях, чем посол, сильнее связанный установками центра. Выход из острой ситуации Андропов видел не в поисках компромисса (чему не чужд был Микоян), напротив, в дальнейшем усилении пресса. И нагнетал обеспокоенность в Москве, драматизировал события (впрочем, не всегда без оснований), был при этом непримирим к любому "правому" уклону и постоянно упрекал венгерское руководство в слабости. Без этой постоянной величины, без "фактора Андропова" нельзя себе представить советскую политику в Венгрии в 1956 г.

Итак, к началу июля фигура Ракоши, вызывая острое раздражение в обществе, становится серьезной обузой для венгерского руководства. Усилия недавних соратников, чтобы избавиться от этого балласта, были видны и в Москве - под влиянием все новых и новых сообщений от Андропова беспокойство советских лидеров нарастало как снежный ком. В момент, когда, готовясь к пленуму, Гере и ряд его коллег все с большим нетерпением ждали из Кремля добро на отставку Ракоши, в Будапешт прибыл А.Микоян. Поначалу и он в соответствии с принятой линией призывал к более твердому руководству. Среди прочего это предполагало аресты "главарей враждебных элементов". Но изучив на месте ситуацию более детально, Микоян быстро откорректировал свою позицию. Он понял, что для сохранения советского влияния в Венгрии надо пойти на уступку тем, кто добивается удаления этого политика. Ведь Ракоши не только виновник репрессий, он - что важнее для Москвы - не способен вывести страну из перманентного кризиса.

Когда речь зашла о преемнике Ракоши, выбор при отсутствии третьей сильной кандидатуры предстояло делать фактически лишь между сталинистом Гере и умеренным реформатором Кадаром. Причем Москва была явно психологически не готова к тому, чтобы поставить во главе "братской" партии человека, прошедшего через репрессии - на нем продолжало лежать клеймо недоверия, и не столько из-за прежних мифических "проступков", послуживших в своей время основанием для ареста, сколько потому, что в нем видели человека, которого личная обида может подтолкнуть к непредсказуемым шагам. Пройдут еще долгие, полные